Вспоминает Валентина Зиновьевна Курбакова, Ногинск

Когда началась блокада, мне было 5 лет. Главное, что мне запомнилось – постоянное чувство голода и страха. Над городом кружили самолеты, падали бомбы…

Мы жили впятером - дедушка, бабушка, мама, я и сестра, которая была на два года меня младше. Первая блокадная зима была очень холодной, в буржуйку бросали все подряд - одежду, обувь, мебель - и все равно не могли согреться. 

Наш дедушка отдавал часть своего хлеба нам, детям, и поэтому вскоре, в декабре, умер от голода. Мама с бабушкой завернули его во что-то белое и на саночках увезли.

Когда пронзительный голос Левитана объявлял воздушную тревогу, мы хватали вещи и бежали в бомбоубежище. Потом привыкли и больше в бомбоубежище не спускались.

Сестренка умерла на моих руках, когда мамы с бабушкой не было дома. Она закричала: «Валя, Валя!» – потянула ко мне ручки, и ее не стало. Часто вспоминаю, как мы в ту зиму сидели, обнявшись, грели друг друга и нам очень хотелось жить!

Нас эвакуировали весной 1942-го. Ехали в эшелоне, на нарах. Помню, как ночью отщипывала кусочки от спрятанного под подушкой хлеба и ела. Кушать много было нельзя, и я боялась, что увидят, как я ем и запретят. Многие, кто объелся после голода, умирали,  и их трупы выносили на станциях.

Песня о Ладоге
Сквозь штормы, бури, через все преграды
Песня о Ладоге летит.
Дорога жизни здесь пробита сквозь блокаду,
Родней дороги не найти.
Эх, Ладога, родная Ладога.
Метели, штормы, грустная волна.
Недаром Ладога родная,
Дорогой жизни названа.
Зимой машины мчались вереницей
И лёд на Ладоге трещал.
Ввозили хлеб для северной столицы,  
И Ленинград нас радостно встречал.
Пусть ветер Ладоги поведает народу,
Как летом баржу за баржой,
Грузили мы и в шторм и в непогоду,
Забыв про отдых и покой.
Но знаем мы, жестокая блокада
Исчезнет скоро, словно тень.
Растут и крепнут силы Ленинграда,
Растут и крепнут каждый день.