Вспоминает Роза Карякина, поселок Икша, Дмитровский район МО

Я, Карякина Роза Васильевна (в девичестве Белова) родилась и выросла в городе Кронштадте. К началу войны мне исполнилось восемь лет, и осенью я должна была идти в школу.

Воспоминания о блокаде для меня бесценны, хотя ничего героического в этих воспоминаниях нет. На все происходящее я смотрела глазами восьмилетней девочки. Но эти воспоминания так свежи в моей памяти, как будто это было совсем недавно. Они мне очень дороги. И очень хочется поделиться ими с потомками.

22 июня 1941 года, в воскресенье, мы с мамой (родители мои были в разводе) отправились на прогулку за город. Это западная часть острова Котлин, за Кронштадтскими воротами. Там находилось старое немецкое кладбище, несколько далее — действующее русское, а между ними — живая природа, лесок, кустарник. Это и было место отдыха горожан. Теперь там жилой район.

Четко помню этот день. Яркое солнце, хорошее настроение. Мы уже возвращались домой, когда узнали от встречных людей, что началась война. В городе начались какие-то оборонительные работы. Около домов были сложены мешки с песком, стекла окон заклеивали крест-накрест, ночью окна затемняли.

Наш детсад №5, как и другие, летом эвакуировали в Ефимовский район Ленинградской области (это на востоке). Плохо помню, как мы туда ехали, но хорошо помню, как там жили. Спали на деревянных нарах, купались в речке. Потом приехала за мной мама. Она каким-то образом добилась в РОНО разрешения забрать меня. С ней приехали еще несколько мамаш. Когда я увидела маму в дверях, я подбежала к ней и заплакала. Плакала горько и долго. Видимо, это были слезы тоски по маме и радости встречи.

Ну уж как мы добирались в Кронштадт — это отдельная история. Ведь уже сжималось кольцо блокады вокруг Ленинграда. Какие виражи, объезды мы делали, ночевали в каких-то заброшенных теплушках. Сколько дней добирались — не помню, но добрались, слава Богу!

Кронштадт встретили нас каким-то ощетинившимся. Школы были закрыты, там расположились госпитали. Нам, «переросткам», разрешили продолжать посещать детсады.

В сентябре 1941г. уже начались обстрелы города и авианалеты. Все время говорили о газовых бомбардировках, и все ходили с противогазами. Нам, детям, тоже выдали противогазы (или родители их купили), научили ими пользоваться, и я помню, что очень гордилась, нося противогаз. Было какое-то ощущение собственной значимости. Слава Богу, ни химических, ни газовых бомб немцы не бросали, а только фугасные и зажигательные.

8 сентября 1941 года замкнулось кольцо блокады. Участились бомбежки, артиллерийские обстрелы со стороны Петергофа, где уже были немцы. В 20-х числах сентября было несколько сильных бомбежек. В будние дни нас из детсада выводили в бомбоубежище, а вот воскресенье 21 сентября запомнилось на всю жизнь. Мы, ребята, играли во дворе. Двор был громадный, окруженный тремя пятиэтажными корпусами с двух сторон.

Все три корпуса числились по ул. Урицкого, дом 26. В одном из этих корпусов (теперь это дом №1 по ул. Юрия Инге) и жили мы с мамой на втором этаже, в угловой квартире.

Итак, мы бегали во дворе. Вдруг завыли сирены, и мы увидели, как со стороны большого корпуса (это с запада) на небе на нас движется туча самолетов, причем летели довольно низко, видны были свастики. Мы, перепуганные, разбежались по своим подъездам, спрятались там. И тут начался ад кромешный. Разрывы бомб, летят стекла из окон. Мама выскочила из квартиры, спустилась ко мне.

Самолеты делали несколько заходов и бомбили Кронштадт. Рассказывали, что в этот день разбомбили Ремонтный завод, несколько бомб было сброшено на Морской завод, на хлебозавод, разрушено несколько жилых домов, в том числе большой жилой дом по улице Советской, где было бомбоубежище с людьми. Как говорили, в этот же день был потоплен линкор Марат, стоявший на кронштадтском рейде. После войны, уже в мои студенческие годы, говорят, он был поднят со дна, а моряков торжественно захоронили.

Вокруг Кронштадта расположено несколько фортов (это маленькие острова-крепости). Там стояли наши зенитки, они не подпускали немецкие самолеты к Ленинграду. Поэтому и Кронштадт не так часто бомбили.

Зато регулярно, ежедневно, с немецкой педантичностью, по нескольку раз в день проводились артиллерийские обстрелы города. Во время обстрела город пустел, люди прятались в бомбоубежищах. Мы с мамой тоже сначала бегали в бомбоубежище, но недолго. Но об этом далее.

Очень рано утром 5 октября 1941 года (мы еще спали) начали стрелять. Сначала мы гадали: наши стреляют или немцы. Потом, когда во дворе разорвался снаряд и полетели последние стекла из окон, мы вскочили и побежали в бомбоубежище. Надо было пробежать весь наш дом, перебежать ул. Володарского (теперь Андреевская), забежать под арку дома и там спуститься в подвал. Бомбоубежище было переполнено, мужчин попросили перейти в левую сторону бомбоубежища, по другую сторону арки. А женщины с детьми остались в этой стороне.

Нам с мамой досталось место у стенки, которая как раз выходила на улицу Володарского. С этой стороны и летели снаряды со стороны Петергофа. А по другой, перпендикулярной к нам стенке вблизи от нас сидела семья Складовских из соседнего подъезда нашего дома. Отцу их пришлось перейти в мужскую часть, его место освободилось. Мама моя сказала, что надо бы нам пересесть туда, так как там более безопасно. Но тут грохнуло, погас свет, крики, стоны. Меня куда-то отбросило, но потом мы с мамой на ощупь нашли друг друга, прижались друг к другу и стали куда-то пробираться. Была абсолютная тьма. Двигаться было бесполезно, да и некуда.

Не могу сказать, сколько это продолжалось, но помню, что дышать было тяжело. Как потом выяснилось, в воздухе стояла кирпичная пыль. Потом нас стали выводить на улицу. Вся одежда и лица были красные от кирпичной пыли. Когда обстрел закончился, мы побежали домой. Позже мы узнали, что вся семья Складовских (кроме отца) погибла, мать и девочка — сразу, а мальчик умер позже, когда его вынесли на воздух. Снаряд попал в дом именно с той стороны, где сидели Складовские. Еще говорили, что по этому дому немцы били прицельно, потому что там находился то ли КГБ, то ли милиция. Отец Складовский, узнав о гибели семьи, не пошел домой, лег в подъезде и через какое-то время умер (так говорили взрослые).

А нас с мамой судьба хранила. День 5 октября мы считаем вторым днем рождения. Но больше мы никогда из дома не ходили в бомбоубежище. Начинается обстрел — мы прижмемся друг к другу и лежим. Будь что будет! А в бомбоубежище я бывала только с детсадом или если обстрел заставал в городе, и милиция загоняла насильно. Но и в этом случае чаще пережидали где-нибудь в подъезде.

Надо заметить, что осенью 1941-го обстрелы были очень сильные и частые, зимой – реже. Видимо, немцы экономили снаряды, надеясь, что люди и так вымрут от голода. Но с весны 1942-го обстрелы снова усилились и участились.

Сначала, осенью 1941-го мы жили в квартире втроем: мы с мамой и соседка. Зимой она исчезла, и мы остались вдвоем. Уже годы спустя мама мне сказала, что она умерла во время родов.

Пришла зима, отопления не было. Батареи полопались, вода вылилась на пол и замерзла. Окна были забиты фанерой или картоном, так как стекла все вылетели. В комнате был настоящий каток. Мы с мамой жили на кухне, пока было чем топить плиту (остатки дров в сарае, потом ломали мебель). На лестнице тоже разлилась и замерзла вода, спускаться и подниматься можно было только держась за перила двумя руками. Жильцов в доме было мало, кто-то   умер, кто-то уехал. Дети во дворе не гуляли, сидели дома, сил не было.

Как встречали Новый 1942-й год — не помню, скорее всего, никак не встречали.

Потом, когда топить стало нечем, нас с мамой приютила моя воспитательница Роза Израилевна Брайнина. Спасибо ей и Царствие ей Небесное.

Через какое-то время нас с мамой поселили в общежитии Кронштадтского отделения Балтийского завода, где мама (Знаменская Мария Ивановна) работала секретарем-машинисткой.

Весной, когда по утрам было совсем светло, я иногда ходила в детсад из общежития одна, без мамы. Попутчиком моим был мальчик из нашей группы Юра Капитанский, живший недалеко от общежития. Идем мы с ним по улице Советской, начинается обстрел, рвутся снаряды, мы где-то  прячемся, а в промежутках между разрывами перебегаем от дома к дому.

И еще одно воспоминание, связанное с обстрелами. Было это еще осенью 1941-го. Наш детсад находился в доме№19 по ул. Урицкого (теперь Посадская), а снаряд попал и разрушил соседний дом под тем же номером 19 (другой корпус). А у мамы на работе сразу поступала информация, куда попал снаряд. И она, узнав, что разрушен дом 19 по Урицкого, бросилась через весь город туда. Узнав, что я жива, потеряла сознание. Только теперь, имея собственных детей и внуков, я могу понять, что переживала моя дорогая мамочка. Потом мама сама чуть не погибла на работе во время обстрела. Они прятались в траншее, и снаряд разорвался в соседнем изгибе этой траншеи.

Весной, когда потеплело, мы снова поселились в своей квартире. Дом наш был обстрелян кругом. Квартира была угловая, с трех сторон были воронки от снарядов.

Самое страшное в блокаде были не обстрелы и бомбежки,- к ним люди почти привыкли и приспосабливались, как могли. Самым страшным были голод и холод. Моя детская хлебная карточка была в детском саду, и нас там хоть как-то подкармливали. Но, конечно, домой я приходила голодная. А вот с мамой было совсем плохо. У нее была служащая карточка, а это — 125 гр. хлеба в день (вернее того, что называлось хлебом).

И вот вечером, отстояв в очереди за этими 125 граммами, мы приходили домой, мама резала это пополам, запивали кипяточком. А ведь днем мама вообще не ела. Я все это осознавала и старалась от своего кусочка сунуть ей часть, но она решительно возражала. Однажды она принесла из какой-то военной столовой, уж не знаю за какие деньги или вещи, картофельные очистки. Это был пир.

К весне 1942-го года мама совсем ослабела, опухла, на работу ходить не могла.

Уже годы спустя, став взрослой, я поняла, что только страх за меня, мою судьбу не дал ей умереть. А у меня не было страха ни перед обстрелами, ни перед бомбежками, видимо в силу моей детской беспечности. Был только один страх — потерять маму. Это чувство до сих пор в моей памяти.

Весной, когда сошел снег, появилась трава. Далеко мы ходить не могли, мама еле двигалась. Рвали траву где попало. Крапива была роскошью, ее было не найти, рвали лебеду, как-то  ее обрабатывали и ели. Я до сих пор с благодарностью смотрю на этот сорняк, возможно благодаря ему мы остались живы. И на всю жизнь у меня осталось трепетное отношение к хлебу. Ни кусочка я не позволю себе выбросить.

У моей подружки по детсаду Лизы Титовой от голода умерла мама, умерла моя воспитательница Мария Михайловна и еще кто-то из персонала. Фотография Лизы Титовой у меня сохранилась до сих пор. Из ребят детсада помню еще Женю Яковлева, Юру Капитанского, Броню Стравинского, Павлика Рязанова.

Весной 1942 года нас, переростков, попросили из детского сада, и я стала ходить на детскую площадку при школе по ул.Володарского (теперь Андреевская), рядом с проспектом Ленина. Но там нас уже не кормили. Стало совсем трудно, вот тогда мама и опухла вся. Но, как я уже говорила, спасла трава.

К лету мама начала задумываться об эвакуации. Вообще-то из Кронштадта старались вывезти всех, у кого дети. Мама сопротивлялась этому всю зиму и весну, она очень не хотела уезжать. Но в конце концов сдалась.

Мы выехали в июле 1942 года. Ехали из Кронштадта на барже до Лисьего Носа, потом эшелоном до Ладоги, объезжая Ленинград, затем на барже по Ладоге. Перед нами в Лисьем Носу разбомбили эшелон, и мы ждали там несколько дней под открытым небом, пока восстановят пути. Когда плыли по Ладоге на барже (та самая "Дорога жизни")над нами кружил немецкий самолет-разведчик. Ожидали, что нас будут бомбить, но добрались до восточного берега благополучно. Видимо, наши зенитки не подпустили бомбардировщиков, а может быть, немцы просто не успели.

За Ладогой всех ждала радость: раздавали супчик и по кусочку шоколада. Там я чуть не осиротела. Все ели и радовались, а у мамы начался какой-то спазм, она ничего не могла проглотить. Она потеряла сознание, меня к ней не пускали. Женщины, с которыми мы ехали, каплями пипеткой пускали ей в рот водичку. Слава Богу, ее выходили. Спасибо этим женщинам.

А дальше была дорога длиной в месяц, в теплушке через всю Россию до Новосибирска, далее в деревню Юрьевку Мариинского района, в эстонский колхоз. Но это уже отдельная история.

А напоследок хочется рассказать о наших довоенных соседях по коммунальной квартире. Это семья Гурьевых. Отец — Сергей Сергеевич, военный хирург, его жена Нина Васильевна и два мальчика-близнеца Гена и Жора, года на три-четыре старше меня. Это были замечательные люди. Мы жили как одна семья. Мальчишки окружили меня вниманием и даже соперничали, опекали меня во дворе. А Сергей Сергеевич называл меня Розмари, что мне страшно нравилось. А потом Сергея Сергеевича перевели в Таллин, это было в 1940 году. Расставались со слезами...

Уже после войны мама встретила их знакомую, которая рассказала, что Сергей Сергеевич погиб летом 1941 года. Он как военный хирург сопровождал раненых на том самом санитарном транспорте, который следовал по Балтике из Таллина в Кронштадт летом 1941-го. На транспорте был выложен красный крест на палубе, немцы его ясно видели, но сбросили бомбы. Все, кто был там, погибли. Говорят, их были тысячи.

В память об этой трагедии в Кронштадте на Якорной площади теперь есть мемориальная лоска.

Сейчас я живу далеко от Кронштадта, но сердце мое всегда там, и для меня нет на Земле города лучше, чем Кронштадт.