Вспоминает Людмила Шарипова, Уфа

Меня зовут Шарипова Людмила Григорьевна, девичья фамилия Наумчик, я родилась 18 июля 1934 года в Ленинграде. Там прожила всю жизнь на улице Шкапина. Это знаменитая улица, которая снималась в художественном фильме «Ленинград». Сейчас ее полностью снесли. Дети мои ездили в прошлом году навестить это место, сфотографировали дом, в котором я жила. И как ни странно, единственный дом остался, именно наш – Шкапина, 24. Хотя, наверное, сейчас снесли и его. 

Девичья фамилия у меня Наумчик. Папу звали Григорий Миронович, маму - Устинья Львовна. Мама была на семь лет старше папы. Папа был молодой совсем, в 1932 году ему было 19 лет, когда он женился на маме.

Мама смеялась всю жизнь, что она вышла замуж за пятьдесят рублей. Ей хотелось духи купить, а денег не было, и подвернулся в порту этот парень, подошел, говорит: «Ну возьми, Устя, у меня 50 рублей, потом отдашь когда-нибудь». Она говорит: «Ну давай». Так в шутку он дал ей 50 рублей, она купила себе духи, которые хотела. А потом они стали встречаться и поженились. 

Через два или три месяца после свадьбы его забрали в армию служить. Он был высокого роста, почти под сто девяносто. Забрали в Морфлот, на Дальний Восток отправили, а в 1934 году родилась я. В это время он все еще служил в армии. Потом, в 1937 году, родилась сестренка Зоя, которая сейчас живет в Швейцарии. У нас три с половиной года разница.

 [object Object][object Object]

На фото: мама и сестра, оборотная страница фотографии 

Очень хорошо помню, как началась война. До сих пор помню много, сама удивляюсь, хотя мне тогда было всего лишь семь лет. 22 июня 1941 года мы с мамой были на даче под Ленинградом. Папа на работе был в городе, работал в порту, обычно приезжал на выходные - на воскресенье. 

И вот 22 июня 1941 года он приехал на выходной. Помню хорошо, что в субботу он прибыл поздно вечером, мы пошли на взморье на берегу Финского залива, и вдруг стрелять начали как будто бы с другого берега. Папа говорит: «Это ученья идут военные, наверное. Сейчас же как раз практика у военных».

Разве кто-то тогда верил в войну? Риббентроп и Молотов только подписали пакт о ненападении... Ну ладно, подумали мы, учения, так учения. Посмотрели на эти зарева, через залив было видно вспышки, мы не знали финны-то на стороне немцев потом тоже стали воевать.

Утром мы встали, пошли на пляж, как всегда. Народу полно. Погода жаркая, это я тоже очень хорошо помню. Потом смотрим, почему- то люди стали потихоньку уходить с пляжа, берег стал пустеть, я папе говорю: «Пап, посмотри-ка, все уже давно уходят, а мы все лежим и лежим, надо же тоже домой идти». «Подождем еще немножко». Потом вдруг кто-то из женщин крикнул: «Война, война!» Здесь уже все рванулись. Папа вызвал машину с порта, быстро все вещи собрали.

На следующий день, в понедельник, папа пошел в военкомат на фронт. Поскольку он был моряк, его забрали служить на знаменитый крейсер «Киров» электриком. Крейсер «Киров» постоянно возглавлял все парады Военно-Морского флота в Ленинграде. Я внуков потом туда всех возила, все им показала. И крейсер показала, музей Блокады, со всем этим они знакомы. 

[object Object]

На фото: мама и папа

Потом мы узнали, что стали сдавать города: Минск,  Киев. Немцы их завоевывали, после добрались до Прибалтики, Латвия, Эстония, Литва – это же все наши были республики. И когда немцы должны были захватить Таллин, наши выставили Балтийский флот вместе с крейсером «Киров», на защиту его отправили, чтобы отбить немцев. Но отбить не удалось, крейсер сел на мину. А эти крейсеры - очень крепкие корабли, долговечные, у них всегда есть запасное дно.

Уже после, когда мы встретились (мы не эвакуировались), папа нам рассказывал, что многие сходили с ума, потому что корабль как-то набок накренившись шел, многие просто бросались в море с не очень крепкими нервами, наверно. Он рассказывал: «Мы многих потеряли не только в боях, и от того, что люди чисто нервно не выдерживали, сами прыгали в море, топились. Так многих потеряли». 

Потом они прибыли в Ленинград, и вот это уже была блокада. Она началась 8 сентября, когда уничтожили Бадаевские склады продуктовые. Это все по наводке, конечно, было,  везде же были шпионы. Бадаевские были единственные склады, которые могли спасти ленинградцев в течение трех лет. Их сожгли полностью. Мама рассказывала, что многие ходили с мешочками на место пожара, собирали землю с сахаром, сахар застывал как сироп, и с кусками земли его собирали. Сколько можно было, столько собирали: пригодную крупу, сахар с землей, чтобы потом топить для сладкого чая. 

Блокада Ленинграда началась 8 сентября. В основном вся эта тяжесть легла на родителей. Они понимали, что это такое, а мы...Мы только есть хотели и все. Мы только и знали, что просить, все время спрашивали, почему нужно хлеб откладывать, почему его нельзя съесть сейчас...

С началом блокады моей сестренке было три года, мама не работала.  Она у нас закончила в свое время школу белошвеек - еще в царские времена их открыли как курсы для девочек из не очень обеспеченных семей. Их учили вышивке всякой: гладью, ришелье, кружево. В блокаду это очень пригодилось, потому что люди разные были. Кто - то воровал баночку каши, а мама за это предлагала блузку вышить или еще что-то, например, какой-то директрисе или заведующей. Пыталась подработать. Из-за того, что для работы у нее не было света (не было электричества, все жили с коптилками и свечами),  мама себе испортила все зрение. 

[object Object]

На фото: мама

За время блокады в Ленинграде не осталось ни одной кошки, ни одной крысы, ни одной собаки. Зима была суровая, под тридцать пять градусов мороза. Но это помогло тому, что в суровую зиму и животным тяжело было, и все исчезло, инфекции хотя бы не было. Врачи поняли сразу, что это относительно хорошо. Они смогли всех покойников, которые валялись прямо на улицах, убрать. 

Из-за этого телами были заложены все церкви, все бывшие продуктовые склады -  все было забито покойниками. Замерзшие, они лежали как бревна. Потом открыли знаменитое Пискаревское кладбище, для него освободили целую деревню. Вообще Пискаревка – это деревня, ее и после того, как погибли почти все жители, снесли, вырыли огромные котлованы, куда складывали по тысяче человек.

Поэтому в дни блокады никто не умирал от инфекций или болезней, и мне кажется, это основное, что нас выручило, почему мы выжили. А от голода нас спасла тетка Дарья и моряки  крейсера «Киров», у которых был свой союз морякв. Они знали, что у нескольких их товарищей семьи не уехали, то есть живут во время блокады в Ленинграде. И если у них оставался даже какой-то кусочек хлеба или огрызок сахара, они все тщательно складывали в специальный мешочек, кусочки делили на три или четыре кучки, потом их отдавали морякам, у которых были семьи в Ленинграде. Каждая корка, каждый кусочек поддерживал нас. 

В то время папа стоял на Неве, а мы жили на другом конце города в Шкапино – это заводской район. Он на шлюпке добирался, кругом же каналы, речки в Ленинграде. А у нас улица перпендикулярно Обводному каналу была. Он причаливал к Обводному каналу, где-то находил место, добирался до нас, бросал нам, что принес и опять уплывал. 

И, как я уже сказала, очень помогала нам мамина сестра старшая, тетка Дарья. Их три сестры было. А старшая сестра жила в своем доме на Пороховых. Она держала ресторан когда-то в свое время около Казанского собора, на Невском. Мама моя начинала работать у нее официанткой, это до войны еще.  

Так вот, в блокаду мама каждый месяц ходила к ней пешком, это очень далеко, за огромный Большеохтинский мост, Петровский мост его еще называют. Надо было пешком идти, ведь ничего же: ни трамвая, ни троллейбуса, ни машины, ничего не ходило. Она брала два трехлитровых бидончика и рюкзак за плечи и шла пешком. Шла и она говорит: «Туда то, ладно, я шла, силы какие-то были, а когда обратно вечером возвращалась боялась, что меня съедят или отнимут еду. Бегу я к дому до нашей улицы на Балтийском вокзале, смотрю на окна и думаю, ну хорошо, на месте стоит, лишь бы вы все живы были». 

У нас были постоянные тревоги. На этот случай у мамы было собрано в чемоданчике вода, какая-то еда, одежда.  Бомбоубежище у нас было в доме №24, который на центральную улицу выходил, в подвале. Нам надо было спуститься с третьего этажа, пройти двор довольно, в это бомбоубежище спуститься. Но чаще всего это бомбоубежище затапливалось водой грунтовой, и нас водили быть дворники, другие сопровождающие.

Я сейчас вспоминаю вот этот эпизод: мама пошла за продуктами к тетке Дарье, а мы одни были. Объявили тревогу, я по ступенькам плетусь, в одной руке чемодан, во второй -  сестренка, спускаемся в бомбоубежище. Спускаться было обязательно. И тут я вспоминаю, что мне мама говорила: Смотри за Зойкой, она у нас румяная, полненькая, ее у тебя из рук вытащат и съедят. Смотри, чтобы она за чем-нибудь не потянулась и куда-нибудь бы не пошла. 

Наш папа в то время не остался на «Кирове». Сначала он в капитальном ремонте участвовал, потом пошел в военкомат заново в действующую армию. И его отправили на подводную лодку. Он с июля 1942 года стал служить на подводной лодке ЩА 305, и на этой подводной лодке попал в «караван смерти».

«Караван смерти» - это известное выражение, оно о том случае, когда восемь или девять советских подводных лодок подряд потопили немцы. Так получилось, что кто-то шпионил, донес и девять подводных лодок подряд разбомбили, в их числе была и папина лодка. Так мой папа, Григорий Миронович Наумчик, погиб 5 ноября 1942 года на подводной лодке. Его фамилия значится в списке погибших в специальной книге о подводниках.

Весной нас тетка Дарья забрала, которая на Пороховых жила. Она маме сказала: «Иди работай, а девчонок давай ко мне. Хотя бы весна, зелень пойдет, хоть они здесь будут на траве питаться». Тогда к пайкам уже пошла прибавка: у тетки две собаки были, овчарки служебные, они на учете были в военкомате и получали паек. В то время паек собаки получали больший, чем люди, только им давали не хлеб, а какие-то отходы от жмыха семечек. 

[object Object]

Кстати, моя мама выросла в семье старообрядцев. На фото во втором ряду слева мамины родители – дедушка Лев Андронович Фролов, бабушка Анна Карповна. У них были дочки: старшая Дарья (второй ряд вторая справа), средняя Марфа (верхний ряд вторая справа) и Устинья, моя мама (верхний ряд по центру). 

У нас в блокаду не все выжили. В средней семье, у тети Марфы, она держит Диму на руках: этот Дима умер, ему было 16 лет, подростковый возраст, самый такой, когда надо питаться. Муж у Марфы священник, у него возраст непризывной, и он входил в бригады тех, кто собирал покойников, очищал город. И в то время, как он убирал остальных покойников, в это время в его доме, дома умер сын Дима, и его забрала другая какая-то бригада, неизвестно какая. Так мы и не знаем в какой могиле, знаем, что на Пискаревке тоже. Когда приезжаем в Ленинград, мы всегда бываем на Пискаревском кладбище и на могилах сорок второго года кладем цветы: Толстов Дмитрий Амбросимович. 

Сам священник Амбросий Акимович Толстов,  выжил. К нему Сталин присылал послов, чтобы церковь он открыл, а он категорически отказывался церковь принять, потому что в 1937 году забрали его родного брата, который возглавлял старообрядческую церковь. Народ обращался к Сталину, люди писали письма, что у нас есть такой человек, который знает и грамоту и все, который может возглавлять приход. А он отказывался, говорил: у меня брата убили.

Тетя Марфа тоже выжила, тоже вместе с ним похоронена, она позже на год умерла. Дядя Амбросий в 70, она - в 71. У тети Марфы Дима 1926 года, Миша 1924-го – это год знаменитого наводнения. Миша выжил (нижний ряд первый слева). Миша закончил Академию военного транспорта в Ленинграде, полковник, похоронен на Смоленском кладбище. Две девочки Мария и Ольга выжили, Марии сейчас девяносто лет, наверно, будет, это сестра моя двоюродная в Ленинграде. Тетя Даша в своем доме, своим хозяйством занималась. Ее сын Коля (нижний ряд первый справа) погиб в первые дни войны, в семнадцать лет, только закончил десятый класс. Погиб в Красном Селе под Ленинградом. Второй сын на два года младше, Толя, в блокаду выжил. 

Мы очень близко дружили с соседями. Мы жили в квартире номер 34. Всю жизнь прожили в коммуналке в восемнадцатиметровой комнате втроём, потом мужья появились. Тетя Валя Чуркина, Столяровы и Женя – наши соседи в коммуналке, нас четверо было. Я и Боярского Мишу видела вот в таком возрасте. У нас в подъезде была единственная квартира, которой владела одна семья, остальные все коммуналки. В той единственной 37-й квартире жила баба Настя, коммунистка, жесткая, но справедливая. Она нас с Зоей очень привечала. Вообще, я хочу сказать, что мы дети, сколько там было блокадников, оставшихся в живых у соседей, наверно, до гроба каждый в душе будет благодарен бабе Насте. Хоть чуточку, но обязательно где-то за нее помолится.

Я хочу рассказать только один случай. Кто-то из писателей сказал, что «красота спасет мир», а я считаю, что мир спасет доброта.Такого поступка, который совершила баба Настя, сейчас, наверное, не от каждого добьешься. Однажды она собрала у себя в квартире женщин, у которых были дети школьного возраста, и сказала: «Если вы не хотите, чтобы ваши дети сгнили от вшей, от всего поганого, давайте сделаем так. Я предоставляю квартиру, устрою в ней баню, а вы приносите по какому угодно бревну – от стула ножку, от стола, от чего хотите, но каждый из вас приносит какое-нибудь бревнышко деревянное. Каждый из вас где-то находит, пускай покупает, огрызок мыла, огрызочки, какие есть, что сможете достать, приносите. Золу я сделаю сама».

Короче говоря, она организовала банный день для всего нашего двора. А в наш двор входил наш дом, первый дом и рядом встык 22-й, все они шестиэтажные, представьте, сколько там было детей. И она смогла организовать ребятам и их мамам чай, еду, а они вымыли наши косы от всего нечистого. Сама грела воду, весь день с нами возилась, и после купания мы как будто обновились. Сейчас думаю, если бы этого не было, может у меня ноги бы сгнили от заразы, неизвестно как бы вообще было. Надо же было, зачем ей нужно это? На склоне лет. Я всем своим: и детям, и внукам, и правнукам рассказываю про бабу Настю.

После войны я закончила Ленинградский пединститут Герцена. Пришла на распределение, мне сказали: «Вы Ленинградка, наверное, останетесь здесь». Я говорю: «Нет, я хочу, чтобы вы отправили меня в самое дальнее место, какое у вас есть». Потому что я кроме Ленинграда ничего не видела, а я хотела видеть свет. И мне дали распределение в Узбекистан, Вуадыльский район, Ферганская область. Кишлак Вуадыль. «Поедете? - говорят. - Поеду».

Маме пришла и говорю: «Мама, отдельно собрали комсомольцев и сказали, что нужны работники иностранного языка в деревнях. Мне дали такое направление». Вот до сих пор этот грех на мне. Я не могу же ей сказать, что по собственному желанию отправилась черт знает куда. «Ну ладно, раз надо, поезжай», - тогда особо мамы не интересовались этим. Я только десять дней ехала в поезде. Приехала с пятьюдесятью рублями туда, пришла к завучу и говорю: «У меня на руках только 50 рублей, дайте мне хоть немножко аванс какой-нибудь, чтобы я могла прожить до 1 сентября».А там как нарочно, как испытание какое: весной наводнение. Старые люди говорят, пятьдесят лет наводнение не знали, что такое. Все дома смыло, там же мазанки на самане, на глине. Жаркое лето, с гор ринулся снег, а деревня оказалась в котле. А мы в этой деревне Вуадыль.

Я туда приехала, устроилась нормально, мы три девочки жили: одна из Ульяновска, одна из самой Ферганы – Зина была, и я из Ленинграда. И у нас был Ишмот-ака, хозяин дома, куда нас поселили. Он нам кибитку дал, отдельно домик, мы там жили. А школа напротив через дорогу, я уроки вела все по пятому классу, потому что ни разу в жизни у них не было английского.  Я к Ишмот-аке каждый вечер ходила, говорила: как же давать язык: если они и русского толком не знают. Я к нему приду, он мне все слова с русского на узбекский переведет, я с ним выучу эти слова, чтобы мне потом ребятам с узбекского дать слова на английский.  Год я там проработала, потом меня вызвал директор и говорит: «Мне жалко тебя, отправляйся в свой Ленинград, я напишу тебе, как положено, что ты отработала два года». 

Я обратно уехала в Ленинград. Там меня снова отправили работать, на этот раз уже в воинскую часть. Там я встретилась со своим мужем,  Рашитом из Красноусольска, он отсюда мобилизовался. У нас родился сын, и муж демобилизовался. Так я оказалась в Башкирии, пошла работать в Уфе,  в 114-й школе у горсовета. 

Что я могу сказать о блокаде? Не дай бог кому-нибудь ее пережить. Не наша заслуга, что мы пережили, а заслуга наших родителей, заслуга тех, кто защищал все это. Тех же матросов, тех же моряков, тех же соседей взрослых, которые берегли детей, которые детям отдавали последний кусок. Это их заслуга. Не наша. Мы, конечно, выжили, но мы выжили то благодаря им.

Я очень рада, что сейчас этот вопрос все больше и больше поднимается, что правильно. Когда мне младшая внучка, она во втором классе, сказала: «Баба Люда, а ты сможешь прийти к нам?» Я говорю: «Конечно смогу, Полина, пока силы есть, я смогу прийти. Ко всем же ходила, почему же к вам не смогу прийти. Приду, расскажу, что смогу, я конечно уже не так рассказываю, но расскажу».

Сейчас у меня  шесть внуков, правнуков пять, детей трое. Сын – зам. Мулдашева, доктор биологических наук, психолог. Одна дочь в Самаре средняя, на железной дороге работает. А младшая здесь живет. Недалеко.