Вспоминает Павел Лукин, Уфа

Меня зовут Павел Григорьевич Лукин. Я родился 25 апреля 1933 года. Сам я не  блокадник. Но в моей жизни было две жены, которые пережили первую, самую тяжелую блокадную зиму. Это самое тяжелое время - в эти годы было очень много смертей. В последующие зимы были уже попроще.

Первой жене, Нине Ивановне Шедько, когда началась война, было 10 лет. Она уже была подростком, поэтому все хорошо помнит. Ее мать была полячка. А отец - белорус. Поскольку мать была католичкой, у нее со времен блокады остались четки. Живой экспонат.

Вторая жена была русской. Зенцова Раиса Матвеевна. Из последних блокадниц. Она умерла в 2015 году. Ей было всего три года, когда началась война, поэтому рассказывала она все только со слов матери. С матерью ее я общался. Она умерла здесь, в Деме на 93-м году жизни.

У первой жены родители умерли в блокаду от истощения.

Помню, она мне показывала фотографию, сделанную во время блокады. Мне тогда казалось, ну, какая фотография - город умирает. Оказывается, власти города, что называется, «держали руку на пульсе». Работали кинотеатры, театры, церкви, радио. Помню, она мне рассказывала, как ходила с мамой в костел слушать орган.

Во время одного из обстрелов ей в голову попал осколок стекла. Ей тогда было 10 лет. Так с этим шрамом она и прожила всю жизнь. 

Однажды, когда я служил в 60-х годах на Дальнем Востоке, мы поехали в Ленинград к ее двоюродной сестре. А там, на Университетской набережной стоят два сфинкса. И вот мы идем, а она мне говорит: «Давай сюда свернем». Ну, мы свернули. Тогда еще Нева была видна. Прошли метров двести, и тут она мне говорит: «Знаешь, а вот об эту стенку я в детстве в мячик играла».

Они жили в Ленинграде на Васильевском острове на Восьмой линии в небольшом доме.

Детей тогда предупреждали не ходить вдоль тротуаров и не подходить близко к подъездам и воротам. Оказывается, были случаи похищения детей. Думаю, не сложно догадаться, с какой целью. Дело в том, что этот факт как-то умалчивался. Но это имело место быть.

Отец Нины умер в возрасте 36 лет. Он работал в гавани рабочим судостроительного завода. Похоронен на Смоленском кладбище. Мы там бывали с Ниной, когда я приезжал в Ленинград. Но мы так и не нашли его могилу. Ну, а как раньше хоронили - город объезжали похоронные команды и извлекали умерших. Свозили в пункт накопления и там хоронили. Это очень красивое кладбище. Там даже есть мраморные памятники времен Екатерины II.

Отец умер в декабре 41-го года, а мать в марте 42-го. Тогда уже вовсю был голод. Нина рассказывала, когда ее отец умирал, прижал ее к себе и сказал: «Как жалко, что мы не уберегли кота Борьку. А ведь тоже могли бы съесть». А мать умерла в марте. Тогда уже добавили порцию хлеба. Нина все сожалела: «Вот, - говорит, - хлеба то добавили, а мама все равно умерла».  Видимо, тоже от истощения. Когда мать умерла, Нина несколько дней беспомощно лежала рядом с ней. А потом приехала похоронная команда, и мать увезли в пункт накопления, а затем похоронили на Пискаревском кладбище.

Помню, Нина рассказывала, что они во время блокады варили столярный клей, кожу какую-то вываривали, делали бульон. Поэтому-то и не протянули. На человека в день давали по 125 грамм хлеба, а потом добавили то ли до 150, то ли до 200 грамм.

Так вот, после того, как мать увезли, Нину подобрали на Восьмой линии Васильевского острова и отправили в детский приемник-распределитель. А 18 июня 42-го года Нина была эвакуирована в детский дом в село Ряхово Ивановской области через Ладогу. Это был единственный путь, доступный для посещения Ленинграда. Вывозили людей на барже. Нина рассказывала, что немцы бомбили прямо на ее глазах. И в один момент бомба попала в баржу, и по воде поплыли детские шапочки.

У нас с Ниной было очень интересное знакомство. Я окончил кадетское училище с золотой медалью, и меня без экзаменов направили в Ленинград. И мой однокашник по кадетскому училищу принес мне фотографию своего отца и попросил нарисовать меня его портрет. Он знал, что я рисую. Я ему сказал, что мне негде этим заниматься. «У меня, - говорит, - есть одно место». И привел меня в женское общежитие фабрики «Красное Знамя», где и работала моя будущая жена. Там я с ней и познакомился.

Через какое-то время после смерти Нины, мы оформили брак с Раей. Прожили мы с ней 19 лет. Она работала в КБ молочной промышленности на Коммунистической.  35 лет там проработала старшим инженером, хотя окончила техникум. Очень эрудированная женщина была. Она рассказала один эпизод, который произошел с ней, когда Рае было три года.

Однажды, гуляя на улице, она наблюдала такую сцену: Обстрел города. Недалеко от Раи разорвавшийся снаряд оторвал женщине полноги прямо на ее глазах. И вот женщина берет часть своей ноги и кричит: «Моя нога! Моя нога!». После того, как Рая пришла домой, она взяла свою куклу, схватила ее за ногу и ходила по комнате, приговаривая: «Моя нога! Моя нога!». Какое-то наваждение. Вот такой эпизод она наблюдала в трехлетнем возрасте.

Остальное она рассказывала со слов матери. Мать тоже была очень энергичная женщина. Когда началась война, она осталась одна с двумя детьми. Муж ушел на фронт. Воевал под Ленинградом. Однажды у них ночевал один лейтенант. И он хотел ее склонить к интимной связи. Но мать Раисы сказала, что она верная жена, и не будет изменять мужу, который сейчас воюет в окопах под Ленинградом. И этот лейтенант зауважал ее и отдал ей портупею. Смысл был в том, что она сварит ее и сделает из нее суп.

Сестре Раисы Валентине Матвеевне, когда началась блокада, было пять лет, поэтому она все хорошо помнит. Когда началась эвакуация, их сначала повезли к Ладожскому озеру на поезде. Поезд немцы разбомбили, и они снова вернулись в Ленинград. И потом уже вторично отправились к месту посадки на баржу. Их эвакуировали в 42-м году в деревню Ахун в Башкирию.

С отцом тоже интересная история произошла. Он рассказывал, что когда был ранен, стоял вопрос об ампутации ноги. Но хирург, который оказался тоже эвакуированным из Ленинграда, когда увидел его, сказал, что спасет ему ногу. Он долго лечил его, и все-таки спас ему ногу.

Раиса еще рассказывала, что по городу было решение – семьи, в которых двое и больше детей, в обязательном порядке должны были эвакуировать. Мать, говорит, не хотела уезжать. Она там как-то уже приспособилась. Рядом находился госпиталь. И она брала оттуда кости и вываривала их. Но так как народ тогда был исполнительный, они все эвакуировались в деревню Ахун.

Раиса умерла в 2015 году. Когда я пошел заказывать памятник, увидел, как художник сидит и рисует портреты на граните. Я постоял, посмотрел и подумал, я же тоже рисую. И стал тоже делать у них портреты на граните.