Самолеты кружили, пока не расстреляли всех

Когда фашистская Германия объявила войну СССР, мне было десять лет. В конце июня, сразу после начала войны, озаботились тем, что дети в городе могут быть подвергнуты бомбежке, началась эвакуация. Я попала в первую волну. Меня отправили в город Боровичи. Ехали мы долго, приехали рано-рано утром, на рассвете. Выгрузили нас, а Боровичи не могли всех принять – нас был полный состав - и отправили дальше, в деревню. Больше суток шли. Сначала погрузили на подводы самых маленьких, а мы, постарше, шли за этими подводами. В деревне мы переночевали. Запомнилось, что было столько комаров, что мы не спали, а только отбивались. Потом нас поселили в школе, где мы прожили около месяца, а то и больше. Когда уже стало стягиваться кольцо, и к Боровичам подходили немцы, приехали родители, кто могли, и забрали детей. А те, кого не забрали, оказались в Сибири в интернатах. Мама приехала, это был август. С нашего дома было еще четверо, мама собрала нас всех и повела на станцию. Так как деревня эта находилась между станциями, то шли мы очень долго - около 30 километров. Мы подошли ночью. Темно. Попытались войти в здание вокзала, но оно было забито беженцами до отказа. Поездов пока не было. Спали на земле, утром стали подавать поезда. С боем брали вагоны, чтобы вернуться в Ленинград. Попали мы только во второй состав и, пока ехали до Ленинграда, много раз налетали самолеты, обстреливали, прошивали насквозь вагоны, хотя немцы видели, что это гражданские бегут и, в основном, дети. Поезд останавливался, и мы бежали в лес. Так два раза выбегали, и, когда поезд на третий раз остановился и дал тревожные гудки, мама сказала: «Я не могу». Потому что, как только отгоняли немецкие самолеты, поезд сразу трогался и можно было остаться в лесу. И мама сказала нам забиваться под нижние полки - что будет, то будет. Таким путем мы добрались до Ленинграда. Когда вышли на Невский проспект с Московского вокзала, город было уже не узнать. Витрины магазинов были забиты мешками с песком, а мы уезжали еще из праздничного Ленинграда – за месяц город так изменился. Я жила на Петроградской набережной, недалеко от того места, где стоит Аврора, в доме номер 38 – сейчас его там уже нет. Ходила в школу, где теперь Нахимовское училище. Туда ходили все подростки из нашего дома. До сентября, когда замкнулось кольцо и разбомбили Бадаевские склады - тогда был пожар. Несмотря на то, что склады были в другой стороне от нас, было видны клубы дыма. Сверху они сизые, а снизу – красноватые от пламени. После с продуктами стало хуже, хотя карточки ввели еще 18 июля. Но стали убавляться нормы. Первым умер папа - 24 декабря в 10 вечера у меня на руках. Я была дома одна. Старшая сестра была в госпитале, а мама на работе. И папа умирал у меня на руках, в полном сознании – от голода. Ему было 49 лет. В январе мы его похоронили на Серафимовском кладбище. Отдельно была у него могила, рядом с братскими могилами. Дед успел сделать гроб из сарайных досок, в нем мы его туда на саночках и отвезли. На кладбище я видела, как копали братские могилы для штабелей умерших от холода. Был еще такой случай. Помню, пришла девушка, закутанная вся. Тогда двери не закрывались, замков не было. Она принесла мне приглашение на Ёлку. Тогда сделали на Петроградской стороне для детей Ёлку, в помещении института Покровского, рядом с Татарской мечетью, на Петроградской стороне. Когда я туда пришла, там все были такие же, как я - детишки все закутанные, грязненькие. Холодрыга жуткая. Мы сидели в пальто – отопления же не было. И помню – в глазах у меня стоит – длинный-длинный стол, накрытый белым, и маленькая елочка. Кто-то выступал, кто-то говорил, но ничего этого не запомнилось. Помню только елку и стол. Когда на него расставили тарелочки, в которых было по две ложки черной вермишели и котлетка со столовую ложку – не передать, какой это был праздник. Проглочено все это было мгновенно, конечно. А потом нам принесли подарки. В бумажном пакетике было три или четыре чернослива от компота, два или три черных пряничка и по две конфетки. Еще по одной мандаринке - Узбекистан прислал. Вот такой нам подарок сделали. Я съела обед, прижала подарок и торопливо побежала домой, чтобы отнести маме, сестре и бабушке. Вот это был Новый год. После этого мама и старшая сестра слегли, бабушка лежала уже давно. Я осталась старшая в доме. Надо было за хлебом ходить, за водой. Нам повезло – мы жили рядом, на Неве. Сейчас она в гранит заделана, а тогда был обычный берег. И на прорубь я ходила с двухлитровым бидончиком воды. А рядом, вмерзшие в лед, стояли маленькие подводные лодки, на тросах. И вот в один из дней оттуда подходит ко мне матрос, молодой парнишка, и говорит: «Девочка, раньше ты с сестрой ходила, а теперь одна. Жива ли она?». Да, жива, отвечаю, дома они лежат. Он взял мой бидончик, довел меня до дома, через дорогу, и дал мне полшоколадки –от своего н/з. В феврале, в один из этих темных месяцев, были задержаны карточки на один день. Это было страшно. Люди и так брали на день вперед – можно было. А тут еще и задержали. И мне пришлось самой стоять в очереди за карточками в Исполкоме. Он помещался в доме, где теперь особняк Горчакова – на бывшей улице Скороходова. Очередь отстояла, выдали карточки, получила, пришла домой. Постепенно сестра встала, мама еще была очень слабая. Весной умерла бабушка. За три дня до смерти она перестала брать хлеб, сказав маме: «Сашенька, у тебя две девочки, тебе надо жить, а я все равно умру». А ей было 57 лет. Мама отказывалась, плакала, но она категорически отказалась. 27 марта бабушки не стало. Сестра зашила ее тело в одеяло – тогда так делали. А так как это было днем, а надо было оставить ее в доме до вечера, ее положили в другой комнате. И чтобы крысы не объели ее, поставили на лицо и руки тазы. Ночью был грохот страшный – крысы все сбросили. И когда утром сестра пошла туда, я услышала ее вскрик и кинулась за ней. И только я успела увидеть, что у бабушки все руки объедены, все лицо. Маму она туда не пустила. Это девочке было 14 с половиной лет. Она всё взяла на себя, всё сделала заново. Погрузили мы бабушку на саночки и потащили в морг в Ботанический сад. Тащили, а везде проталины, санки не идут, я плачу. В этот момент с Гренадерского моста подбежал к нам молодой человек, спрашивает, что случилось, чем помочь. А Лида говорит, что она (я) мне мешает только и не хочет уходить. И он взял саночки и потащил вместе с Лидией бабушку. Очень хорошо прибавили продукты в апреле. Первого мая дали чай и даже бутылку водки. Конечно, зимой мы не учились, школы не работали. А потом нас, школьников, собрали и стали давать дополнительное питание. Давали соевое молоко – и не смогла я его принимать, отказывался организм. Столярный клей и жмыхи, отходы от хлопкового масла - могла, а это – нет. В июле нам предложили эвакуироваться, потому что мы были уже балластом. Город избавлялся от нас, чтобы меньше продуктов потреблять. 30 июня мы выехали – мама, я, сестра. Мы с мамой не хотели ехать, но сестра очень настаивала, нервы сдавали. Мы ехали через Ладожское озеро, до него на поезде. Выдали нам паек, по буханке хлеба. Многие сразу им объедались и умирали, а наша мама была строгая и все было хорошо. Когда мы подъехали к озеру, на пароход грузили людей, но нам места не хватило. Мы должны были остаться на пристани до утра. Пароход сопровождали катерочки охраны, которые отстреливали немецкие самолеты. Матросики и говорят – давайте мы их заберем. А катерочек крошечный. Меня спустили вниз, а мама с Лидией остались наверху. Там были зенитные пулеметы. И когда переплывали середину Ладоги, налетели немецкие самолеты. Бомбили, наш катерок тоже отстреливался. Я сидела внизу, видела только трассирующие пули. Немцы попали в большой пароход, он утонул, а людей расстреляли. Самолеты кружили до тех пор, пока не расстреляли всех. А наш катерок, такой юркий, доплыл до другого берега. Там нас встретили горячим питанием. Но, опять-таки, умирали сразу люди, которые переели. Организм был настолько истощен – в тот год мы были, как в Освенциме. Потом люди внешне выправились, но организм остался больной. Довезли нас до Ярославля, но он был переполнен. Сутки мы просидели на берегу, там целая толпа беженцев. Потом подогнали пароход, именно пароход – с колесами, как в «Волге-волге». Погрузили нас, но мама была интеллигентным человеком, и мы не попали – пароход ушел, а мы остались. Толпа. Кто куда. Карточек там не было - остался у нас сухой паек и все. Они сами себя только прокармливали. Пошли искать пристанище. И в конечном счете мы оказались в очень знаменитом месте. Исторически мне повезло. Это село Языково - родовое поместье поэта Николая Михайловича Языкова, приятеля Пушкина. Я ходила по той самой дороге, по которой ехал Пушкин, когда собирал материалы для книги о Пугачевском бунте. В этом селе я прожила полтора года. Учиться мне не пришлось, поскольку надо было добывать еду. Сестра умерла, 16 лет было. Всего этого не вынесла и умерла – лежит сейчас там. Мама, я думала, сойдет с ума. Проделать такой путь и умереть. Как в истории про Таню Савичеву – но той повезло, потому что ее тетя была журналистом. А таких, как моя сестра, сотни лежат. Пришлось мне работать, добывать хлеб в крестьянских хозяйствах. Денег там не было, работали за еду. Повезло мне еще и в том, что в 18-м году сожгли барский дом, но сохранили библиотеку его. И этой библиотекой я пользовалась, образовывала себя за счет библиотеки Языкова. Маме становилось все хуже. Надо было как-то возвращаться в Ленинград. Но как? Тогда нужен был пропуск, без него – никак. Мама уже ничего не могла. Я написала на мамину работу письмо, что ничего у нас тут нет и мы погибаем. Пришло письмо в ответ – оно до сих пор у меня есть – о том, что для того, чтобы получить пропуск, нужно множество документов, которых у нас не было. Я села и сказал маме – давай собираться, пойдем пешком в Ленинград, из Ульяновска. А до самого Ульяновска еще 70 км. Так мы и пошли. Была весна. Ленинград только освободили в январе, и в апреле мы тронулись в обратный путь. Где-то работали. Пахать тогда надо было – лошадей не было, коровы – одна на десять дворов. Впрягались все колхозные женщины и тащили плуг. Получали за это картошку и молоко. Хлеб был на вес золота. Так дошли мы до станции Чуфарово. Там нам люди объяснили, что подойдет состав, на который билетов нет, только по пропускам, в основном - военные едут, а еще – мешочники, спекулянты, на подножках. Подошел состав, все подножки заняты. Мама увидела стык между вагонов, свободную площадку - туда мы и пролезли, сели. Поезд тронулся, сидим довольные – едем, и не на подножке. Открывается дверь вагона, а там – милиционер. Оказалось, что мы сели на вагон, где милицейский патруль – поэтому и свободно было. Все, нас забрали. Доехали мы до Рузаевки, там нас высадили, привели в милицию. Таких там была толпа, и нас оттуда погнали. А так как станция узловая, составов там множество. Подошли к одному составу - там часовой рассказал, что везут они груз на восстановление Москвы. Мама его упросила посадить нас в этот вагон, где были котлы – огромные котлы, целый вагон. В этих котлах, почти без еды, мы ехали дня четыре. И доехали. Выгрузились на товарной станции Москвы. Мама говорит: «Пойдем до какого-нибудь правительства - говорить, что мы блокадники и хотим домой». Нашли, на улице Кирова, и сказали нам там, что, если сейчас же не уберемся, отправят нас обратно в Ульяновск, по этапу. «Кто вас звал? Сидите на месте». Мы ушли быстренько, пошли на Ленинградский вокзал. Там таких много, все обмениваются опытом, как добираться дальше. И нам подсказали, что идет электричка до Клина. Билеты были тогда очень дешевы, мы насобирали последние деньги и доехали до Клина, и всё. Ни денег больше никаких, ни еды. Вышли, и опять – опытом обмениваться. Узнали, что идет скорый на Ленинград с одной остановкой в Вышнем Волочке. А есть-то надо - пошли мы в деревню. Мама не могла просить, и пошла я. В первом доме меня прогнали – таких ходит полно. Подошла к другой избе - то же самое. Из третьей вышла женщина, и я уже ничего не говорила, а она несет две картофелины и кружку молока. Поели мы с мамой и пошли обратно. Пришли, легли на траву и ночью чуть не проспали - устали ведь, измучались. Это было уже начало мая. Подошел скорый, а стоит он в Клину минуты две. Сунулись куда-то, а проводник выпихивает. Но показался офицер и втащил нас – поезд-то уже идет. Оказалось, мы опять сели не в тот вагон – в генеральский, где едет высший состав. Там красная дорожка, а мы ужас какие грязные. И этот офицер нам говорит нам «давайте вот в этом уголочке, где курят, садитесь и до Вышнего Волочка доедете». В Волочке нас проводник вышвырнул. Там мы опять поговорили с кем-то, и рабочие позвали нас с собой до Акуловки. Но говорят: «В Акуловке не ходите на перрон, потому что это перед Ленинградом пропускной путь - сразу заберут в милицию. Обходными путями там с кем-нибудь познакомитесь и узнаете, как попасть дальше». Рабочие взяли нас в свой рабочий поезд и довезли до Акуловки. От Акуловки километров триста всего до Ленинграда - почти у дома. И конечно мы пошли на перрон – куда же еще. Там нас сразу в милицию отправили, и опять – тот же разговор. Говорят ехать обратно. Какой у мамы был стресс. Она говорит: «Я согласна обратно ехать, но ее-то пустите. Там родственники, дом». В этот момент входит огромный дядька и спрашивает, есть ли беспризорники. Там сидели еще два мальчишки, как и я лет 12-ти. И дядька говорит: «Мать-то я не могу взять, а ее возьму. В ремесленное поедешь?». Конечно, неважно куда, главное – в Ленинград. Сейчас-то я понимаю, что он и мать мог бы взять. У него был целый состав, который специально шел и подбирал по дороге подбирал ребят, бежавших и беспризорников, - на восстановление Ленинграда. Мама сказала: «Поезжай хоть ты, а уж я останусь». Таким путем я приехала в Ленинград. Через неделю я стала у воспитателя проситься на Петроградскую. Поселили нас на Упраздненном переулке – теперь улица Володи Ермака, в общежитии. Там был всего дин этаж нормальный, все остальное надо было приводить в порядок. Я все объяснила и говорю, что надо мне поехать, там у меня дом. Смотрели на меня соседи, которые там остались и выжили, как на существо из того света – думали, что мы погибли по дороге. Я попросила передать маме, где я, если она доберется. Через неделю снова отпросилась у воспитательницы, приехала, и мне сказали, что приходила мама и что она у своей двоюродной сестры на улице Ленина. И когда приехала я снова, мама меня уже ждала. И мама, имея столько болезней, завербовалась в Акуловке не торфоразработки. Вот таким путем мы вернулись в Ленинград. А дальше пошло, как у всех. Поскольку я закончила только один класс, а вечерняя школа была только с четвертого, то пришлось мне сразу идти в четвертый. Тут-то мне и помогла библиотека Николая Михайловича Языкова. Вечерняя школа, после ремесленного училища работа на Балтийском заводе и вечерний техникум. Вся интересная биография моя на этом закончилась. Замуж вышла, сын, теперь и внуку 31 год. А мне 80. И я только закончила общественную работу: ну все, 80 лет – хватит.