Сложнее всего было есть собак

Война началась, когда мне было 16 лет. Только что окончились экзамены за восьмой класс в 83 средней школе, что была на улице профессора Попова Петроградского района. Но, узнав о начале войны, почти все ребята и девчата нашего класса уже через день собрались в школе и стали решать, что нам делать, как принять активное участие в этой войне. Быстро выяснилось, что все-таки мы недостаточно взрослые, чтобы нас взяли в Красную армию или хотя бы в ополчение. Тем не менее, дело нашлось. Через некоторое время ребятам, в том числе и мне, предложили поехать на строительство аэродрома на северном берегу Финского залива за Ораниенбаумом. Конечно, мы с большим энтузиазмом согласились. Работали от темна до темна и жили в палатках. Там я впервые воочию понял, что такое война. Начались налеты немецкой авиации на военно-морскую базу Кронштадт. Перед моим взором (Кронштадт был прекрасно виден с нашего берега), как в фантастическом фильме (невольно возникает ассоциация с транслировавшейся по телевидению картиной терактов в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года), одна за другой пикировали армады немецких бомбардировщиков. Весь Кронштадт был окутан клубами черного дыма. И не было заметно никакого противодействия врагу. Это было ужасно и непонятно. Вскоре наш подростковый отряд вернулся в Ленинград. После этого каждый ученик из нашего дружного 8 «Б» класса действовал самостоятельно. Была попытка начать занятия первого сентября. Но ничего не получилось. Некоторые преподаватели пошли в ополчение, часть школьников уехала из Ленинграда. А после начала блокады вообще было не до учебы. Но учиться хотелось. И я поступил в техникум точной механики и оптики. Помимо занятий, студентов учили слесарному делу. Когда немного подучили, стали давать серьезную работу: выпиливать курки для револьверов и мастерить кинжалы. Этими кинжалами вооружали членов отрядов самообороны, которые патрулировали по городу. Их задачей было помогать милиции поддерживать порядок, особенно, когда объявляли воздушную тревогу или начинался обстрел улиц со стороны Пулково. По ночам ставились задачи вылавливать ракетчиков, которые давали целеуказания немецким бомбардировщикам, и ликвидировать зажигательные бомбы. После месяца учебы занятия в техникуме резко пошли на убыль, а из студентов создали отряд самообороны (вооруженный нами же изготовленными кинжалами). Я был его членом. Мы патрулировали в районе Обводного канала, где находился наш техникум. Как правило, дежурили ночью, а под утро шли по домам отдыхать. Возвращение домой для меня было самой большой проблемой, поскольку надо было топать пешком через весь город на Петроградскую сторону (я жил на Инструментальной улице около завода «Красногвардеец» и Ботанического сада). Была в этом и романтика: интересно было идти по пустынным улицам, площадям и набережным темного, без огней, настороженного города, наблюдать как разводятся и сводятся мосты (мой путь проходил через Дворцовый или Кировский мосты и прилегающие самые красивые места Ленинграда), смотреть на предрассветное небо. Из-за разведенных мостов иногда приходилось останавливаться и дремать, завернувшись в плащ, на ступенях Исаакиевского собора. Особых приключений во время патрулирований у меня не было. Проверял документы, помогал ослабевшим гражданам дойти до дома, следил, чтобы люди не лезли в опасные места. Постепенно ходить так много стало невозможно. К тому же пришлось сосредоточиться на проблемах выживания семьи. Эта проблема в октябре – ноябре стала главной для большинства жителей города. Как добыть пищу, помимо скудного пайка по карточкам, как согреть жилье, где взять воду? Разные способы находили люди - вплоть до перехода за пределы веками выработанных в цивилизованном обществе «табу». Так, уже зимой, когда наступили морозы, проходя по набережной Карповки, мимо ограды 1-го Медицинского института, я увидел в штабелях трупы с отрезанными мягкими частями. Ели кошек и собак, в качестве масла использовали олифу, делали «студень» из столярного клея. Почти все мои родственники, жившие в разных районах Ленинграда, умерли или были убиты осколками снарядов в первые месяцы блокады. Моей семье (помимо меня в ней были два младших брата, отец, мачеха, ее мать) удалось выжить. Отец был хирургом, его призвали на военную службу - он жил и работал в госпитале. Папа иногда приносил домой сэкономленные кусочки своего пайка. Но главное, что он сделал для выживания семьи, - договорился со своим приятелем-ветеринаром о передаче нам собак, оказавшихся в ветлечебнице. Собаками пришлось заниматься мне. Это было очень тяжело и психологически, и физически. Только сознание того, что от меня зависит жизни всех членов семьи, двигало мои ноги и руки. Я ходил на Конюшенную площадь, брал на поводок собаку и шел с ней обратно через Марсово поле, Кировский мост, по Кировскому проспекту, далее – домой. И я, и собака еле передвигали ноги. Навстречу попадались люди, тащившие на саночках своих покойников. Вот такая была невеселая картина, запечатлевшаяся у меня в памяти. Но, помимо забот о выживании, хотелось что-то делать сверх того. Во время воздушных тревог я дежурил на крыше своего дома. Навещал и, как мог, помогал (дрова, вода из Невки, которая, к счастью, находилась недалеко и другое) семьям своих товарищей по дому. Потом попросил отца найти мне работу в госпитале. Эвакогоспиталь № 2011 находился сравнительно недалеко: он размещался в здании школы на углу улицы Скороходова и Кировского проспекта. Меня взяли в качестве бойца военизированной охраны, доверили оружие (винтовку), чем я был страшно горд и с удовольствием нес дежурство. Так работал до конца декабря, пока основательно не ослаб. Тогда меня перевели на должность санитара приемного покоя. Там было полегче, можно было периодически отдыхать. Но дистрофик есть дистрофик (этот медицинский термин в блокированном Ленинграде вошел в обычный бытовой лексикон), в конце января 1942 года я слег. Отец принял решение эвакуировать меня из города по «Дороге жизни». В погожий солнечный день 12 февраля мой четырнадцатилетний брат Владимир (оказавшийся более устойчивым к голоду) подвез меня на саночках к зданию Петроградского райсовета. Там собравшуюся команду посадили в автобус и отвезли к Финляндскому вокзалу. Далее был путь поездом к берегу Финского залива до станции Борисова Грива. Оттуда по льду озера везли ночью в открытом кузове грузовика, не зажигая фар. Это было тяжелое испытание. При общей хорошей организации эвакуации посадка на грузовики была ужасной. Машин было мало, людей много. Когда подходил грузовик, к нему бросался народ, отталкивая и давя друг друга. Брату все же удалось втащить меня через борт кузова. А сверху навалились еще люди. Так и ехали вповалку, по морозу и все время думали как бы не началась бомбежка и автомобиль не провалился бы в полынью. Нам повезло - все обошлось. При высадке на свободном от немцев берегу оказалось, что несколько человек умерли. Впрочем, к таким событиям ленинградцы уже давно относились равнодушно. Смерти и трупы вокруг стали обычным явлением повседневной жизни. Такая «повседневность» продолжалась еще некоторое время, пока мы ехали в эшелоне в Кировскую область. Не могу не сказать несколько слов о людях конечной точки нашего с братом путешествия из блокированного Ленинграда. Мы приехали к нашей приемной матери Нине Алексеевне Петровой – заведующей ленинградским детским садом, эвакуированного еще до замыкания кольца блокады. Ей удалось не только вывести несколько десятков маленьких ленинградцев в село Спасо-Талица и организовать им нормальные условия жизни, но и потом привезти их всех в разблокированный Ленинград. Конечно, ей, детям помогли и местные власти (в районном центре Оричи), и жители села. Несмотря на военные и блокадные условия была еще одна сторона жизни, свойственная шестнадцатилетним. Это – лирика. Я дружил со своей одноклассницей Верой (Верой Васильевной) Фурсенко. Когда прекратились занятия в школе, мы продолжали изредка встречаться, гулять в парках, обмениваться впечатлениями, чувствами и мыслями. Нам удалось даже один раз сходить в театр Музыкальной комедии, где артисты играли, пели, танцевали так, как будто не было ни голода, ни холода. А в конце октября уже не было возможности для встреч. Мы встретились последний раз и обещали не потерять друг друга. Обещание сдержали. Я был вывезен из Ленинграда в феврале, а Вера – в апреле 1942 года. Оказались в разных местах страны: я в Кировской области, потом на Дальнем Востоке, она –сначала на Кавказе, затем в Сибири. И все же сложным путем нам удалось найти друг друга и наладить переписку. Переписка продолжалась всю войну. Письма от Веры очень помогали мне преодолевать трудности, которые преподносила жизнь вплоть до 1946 года – года моего возвращения в Ленинград. Потом мы поженились и, слава Богу, продолжаем жить вместе.