Поначалу немцы не показались мне страшными

Первые немцы. Родился я в обычной рабочей семье, где мой отец Игорь Трофимович и мать Агафья Ивановна были рабочими Кировского завода. Жили мы тогда в коммунальной квартире с круглой печкой, метро 9-10. Дом был деревянный, бревенчатый в два этажа, с длинными коридорами на первом и втором этажа, кухней посередине, где и собирались все коммунальщики. Таких домов-бараков было построено несколько десятков за больницей имени профессора Фореля и тянулись вдоль проспекта Стачек, который переходил в Петергофское шоссе, от поселка Дачное и Сосновая поляна. Точно не помню, но, по-моему, эта территория административно называлась областью, а нас всех называли пригородными. Вдоль улицы Стачек и дальше по шоссе ходил трамвай. Наша семья, как и все остальные, жила от получки до получки. Я помню, разговоры, где все друг у друга, постоянно занимали деньги до получки. Другого транспорта в то время не было, и поэтому весь этот ближний пригород ездил на работу и обратно трамваем, и когда мы дети встречали родителей с работы, весь трамвай был обвешен людьми, а самое удобное место называли колбасой. Кроме домов, построенных для Кировских рабочих, эта пригородная зона была довольно плотно застроена личными домами с участками земли, садами и огородами. В то время почти все держали коров, свиней и кур. Живности не было только у рабочих заводов. Лето 1941 года выдалось очень жарким. Вся пригородная зона была в цветах и яблонях. Между заборами в поселках, мощенных дорог не было и вся живность разгуливала по дорожкам между личными заборами. О том, что началась война, знали все, но что это за война и кто такие немцы я не понимал, а потому продолжал жить беспечно - наверное, как и все дети моего возраста. Мы с другими мальчишками ходили купаться. Играли в войну, у меня была военная форма. Я выпросил родителей купить мне ее, зимой 1940 года. Это были короткие штанишки и куртка. На воротнике были нашиты петлицы с какими-то знаками различия, а на голове пилотка синего цвета. Наверное, потому синего, что других не продавали. После начала войны отец сразу оказался в народном ополчении, где-то на Ленинградском фронте. Мать получила от него одно письмо в сентябре 1941 года, а в декабре или январе 1942 года, получила извещение о том, что он пропал без вести в одном из боев, в районе “Невского пятачка” в составе подразделения морской пехоты. В июле месяце мать стала реже приходить ночевать домой. Меня поручила сначала одной, потом другой соседке, которые кормили меня и присматривали, но поскольку у них были свои дети, то я был предоставлен сам себе. Вечером приходил на общую кухню поужинать, и лечь спать в нашей теперь уже пустой комнате. Днем, болтаясь по поселку и вдоль трамвайных путей по дороге, я видел, что уже началось довольно заметное движение людей пешком, в сторону Ленинграда. В августе 1941 года начались обстрелы. Они как-то быстро нарастали и стали учащаться. Люди начали во время них ложится на землю и прятаться, где это было только возможным. Количество прохожих стало резко меньше. Постоянно исчезали наши “папы”. В наших бараках остались лишь пожилые люди и не много детей. Всех, у кого была возможность, их увозили в Ленинград. Взрослые, объясняли мне, что на заводах введено казарменное положение и потому мать не может ежедневно приезжать домой ночевать. Да, и приезжать на трамвае, или идти пешком по шоссе домой, стало не безопасно, из-за обстрелов. В один из августовских дней, мы и несколько соседских ребят отправились купаться к больнице имени Фореля. Там находился пруд. В этот момент около пруда остановилась военная машина. Из кабины вышел военный шофер, открыл задний борт и мы увидели трех настоящих немцев в военной форме. Шофер и военный с оружием, стали помогать немцам слезть с машины. Одного они сняли вдвоем, видимо он был ранен в ноги, они были у него перебинтованы. Всех их уложили на траве около машины, а шофер пошел ремонтировать машину, в то время как военный сидел около них и охранял. Народу было мало, но внезапно набралось много любопытствующих. Немцы были хорошо выбриты, форма на них была в хорошем состоянии и хорошо подогнана. Двое из них были в форме серо-зеленого сукна и таких же пилотках. Все трое были достаточно молодыми, у двоих из них были какие-то нагрудные знаки. Третий, с перевязанной головой, по-видимому, был офицером. На нем была форма черного цвета с какой-то наградой. Я стоял с ними рядом, и с большим любопытством рассматривал их в упор. Многие, живущие рядом, подходили к немцам и угощали их разной едой. Немцы, мягко говоря, недоумевали. Я смотрел на них и думал, так что же такое война? Почему их называют фрицы и ганцы? Начался обстрел, их быстро погрузили на машину и увезли. А мы мальчишки врассыпную побежали по домам. Я подумал тогда, если они не такие уж страшные, то может быть скоро и отец вернется домой. Чай. Придя домой, я сразу пошел на кухню поесть и спросил не приходила ли мать и когда она вообще придет? К этому времени обстрел уже прекратился и меня послали спать. Соседка запрещала мне отходить далеко от дома, так как если со мной что-то случится, то она не будет знать, как оправдаться перед моей матерью. В августе вечера еще длинные и мне не хотелось спать. Я пробовал читать какие-то сказки, но так как я мог складывать слова только по слогам, мне это быстро надоело. Я посмотрел в окно и увидел, что в метрах 10-15 люди роют окоп. Я понял, что-то серьезное происходит. Землянку вырыли за один день. На второй день ее накрыли шпалами и засыпали землей. Внутри, из досок сделали скамейки. Туда помещалось человек 13-15. Больше было и не нужно, потому что остальные уже были в армии или ушли в Ленинград. Теперь уже, когда начался обстрел, никто не осмеливался оставаться в домах. 8 сентября было полностью замкнуто кольцо блокады. Большую часть мы все проводили в землянке. Домой бегали только по необходимости, когда темнело. Немцы ночью не стреляли, видимо отдыхали. Постепенно прояснилось, что мы оказались на нейтральной территории, почему и идут постоянные обcтрелы, к которым мы стали уже привыкать. Я тогда не очень понимал, что значит убьют. Мне казалось, что от снаряда можно как-то увернуться, упасть или залечь. И вообще мне казалось, что этого со мной не произойдет. В пригороде уже было много домой разрушено или сгорело, но наш 2-этажный барак стоял и женщины умудрялись в темное время суток готовить горячую пищу. В один из жарких августовских дней пришла с работы моя мама. Посмотрела, что дом опустел, заглянула в землянку, обрадовалась всем оставшимся и конечно мне. Запах в землянке стоял невозмутимый, но мы уже видимо привыкли, и так не реагировали как мама, впервые туда пришедшая. Мама принесла мне еды и какое-то сладкое угощение. Было тихо и солнечно. Она взяла меня за руку и предложила пойти пить чай в нашу комнату, на второй этаж. Через короткое время, после того как мы только сели за стол, прозвучало несколько свистящих звуков и разрывов, от чего мы инстинктивно выскочили из-за стола. Следующий разрыв прозвучал совсем рядом с нашим бараком. Мама быстро схватила со стола все съестное и когда, я стал ей помогать, то увидел как над столом клубился густой пар, а когда он рассеялся, мы увидели что моя чашка с блюдцем разбиты и на столе лежит осколок. Перепуганные, мы прибежали в землянку и некоторое время не могли говорить. Разрывы снаряда в землянке слышались несколько приглушенно и такого страха не вызывали. На работу матери надо было быть утром, но поскольку с рассветом все боялись начала обстрелов она и еще одна женщина решили пойти в Ленинград, как только начнет темнеть. Да, и спать то лишнему человеку в землянке было негде. Все спали непонятно как. Мать попрощалась со мной, обещала очень скоро приехать и попросила всех взрослых не выпускать детей за ее пределы, кроме как по нужде. Нарочно не придумаешь!? Конец августа 1941 года. Обстрелы стали постоянными. Люди уже и в светлое время суток боялись выходить из землянок. У входов в землянку, с обеих сторон поставили по ведру, которые выносили ночью. В землянке стоял смрад. Ни взрослые, ни дети уже долгое время не мылись. Люки в землянке открывали только ночью, днем боялись поскольку. Запасы продуктов подходили к концу, хлеба взять было негде, в пригород уже давно ничего не завозили, местные маленькие магазины уже давно были закрыты. Наступил момент, когда взрослые принесли свои остатки еды в землянку и решили делить поровну между собой. Было небольшое кол-во консервов, крупы, яйца, макароны. Кое у кого было насушено немного сухарей. Готовили на двух керосинках, которые выставляли рядом с землянкой. В поселке народу практически не осталось, кое-где оставались люди в таких же землянках, как и мы. Участились пожары от разрывов снарядов. Зато было много яблок на деревьев, которые мы грызли постоянно. Ночью их собирали, а потом целыми днями ели их в землянке. Вообще, голода мы особо не испытывали. Очень много по поселку гуляло всякой живности. Чтобы как-то занять нас, одна из женщин, приоткрывала землянку и читала нам книжки. Питание наше становилось скудным, и как-то я придумал устроить всем сюрприз. Пока все спали, я решил пойти в ближайший огород, поймать там курицу и принести, чтобы взрослые сварили суп. На мне была одета моя “военная форма”. Я так увлекся ловлей курицы, что не заметил как отошел на километр от нашей землянки. В какой-то момент, я увидел за таким же занятием немца в форме и сапогах. Мне стало очень страшно. Я нагнулся головой, в пущу рядом оказавшихся кустов и провел там неизвестно сколько времени. Помню стало темнеть, и я услышал как меня ищут. Меня нашли и привели в землянку, я пытался объяснить взрослым, что хотел порадовать их и принести им курицу. Все молчали. Все потихоньку успокоились и заснули. Все обошлось. Ночью, проснувшись я снял с себя куртку, снял с пришитых петлиц треугольнички, а затем и спорол сами петлицы. Все это я сложил в кобуру с самодельным деревянным наганом и выбросил из землянки. С утра, когда все проснулись, открыли лазы в землянку, лучи солнца осветили края землянки, все усиленно стали смотреть в мою сторону. Все поняли, что я изменил свою форму. А я сидел и думал, когда же за мной придет мать и заберет меня отсюда. Дорога в город! Это уже потом когда немцы плотно закрепились на рубежах Лигово и Стрельна обстрелы велись с немецкой педантичностью - строго по часам. А в тот момент, когда мать пришла забрать меня из землянки, они были внезапно хаотичными, и угадать их было невозможно. Однако надо было уходить. И мы пошли, я уже не помню точную дату. Но это были не то самые последние дни августа, не то начало сентября. Наш двухэтажный барак, к этому времени уже был разбит снарядами и сгорел. В день нашего ухода в землянке все укрывшиеся были еще живы. Но каждый что-то припрятывал из еды, так как все запасы подходили к концу. Уходить в город затемно было страшно, поскольку неизвестно откуда могли появится немцы да и весь пригород был в воронках. Мама пересидела ночь в землянке, а утром решила уходить. Я не знаю, какова судьба 10-12 человек, оставшихся в землянке. Мать собрала наша скудные вещи, связала два тюка, побольше взяла себе, а тот что меньше отдала мне. Попрощавшись со всеми, мы ушли вниз по дороге к шоссе. Трамваи уже давно не ходили. Петергофское шоссе, переходящее в проспект Стачек было пустынным. Не было никакого транспорта и даже не было видно военных. В сторону города редко брели прохожие, кто с сумками, кто с чемоданами. Отдельная беспорядочная редкая стрельба со стороны немцев велась. Мы уже привыкли к артобстрелам и поэтому на каждый свист снаряда не реагировали. Мать шла впереди, а я сзади метров в 10. Периодически поглядывала назад, чтобы не потерять меня. Я увидел, что из маминого тюка идет дым, она взяла меня за руку и мы быстрым шагом направились к железнодорожной станции. Прибежав к бастиону с нашими солдатами, мы сбросил тюки и увидели уже остывший снаряд. Отдохнув, мы пошли к Кировскому заводу, но несмотря на уговоры матери, ее со мной не пустили, а послали в распределитель, находящейся около Кировского райсовета, откуда нас определили на временное жилье в комнату. Наступил сентябрь 1941 года, в школу никто не пошел, они все были закрыты. Мать по-прежнему находилась на казарменном положении, а я был предоставлен сам себе. В сентябре, мы дворовые мальчишки, сбивались в группы, и не обращая внимания на артобстрелы бродили по району в поисках чего-то съестного, а также патронов. Прошли слухи, что в город врываются немцы и мы, будучи 6-7 летними ребятами пошли на разведку в Автово. Линия обстрела в Автово видимо не была сплошной и поэтому мы легко проникали на кладбище к подбитым танкеткам. Людей там не было, а кое-какие остатки военного снаряжения остались. Постепенно к концу осени 41 года начал прижимать голод. Военные на линии обороны Автово уже стали отгонять нас от укреплений- даже грозя оружием. После войны, я узнал, что в связи с жестким карточным нормирование поступил приказ, по которому каждый военный обязан был сам съедать свои 500, а потом 400 г хлеба. Иначе он не мог защищать город. Готовилась эвакуация детей по Ладожскому озеру. Школы не работали, мамы в основном были на казарменном положении, а нас подростков собрали и со старшим распределили по подвалам школ в расчете уберечь от артобстрелов. Самое страшное началось в декабре 1941 года, Норма хлеба сократилась до 125 грамм, а в январе и феврале 1942 года мороз -35 и голод сковали все живое. Жизнь-смерть. Что это? Всего лишь разные формы жизни. Будучи взрослым на рубеже нового тысячелетия, я часто задумывался, почему люди прошедшие ад второй мировой войны, дожили до сегодняшних дней? Почему в этом аду не было таких болезней, как грипп, холера, язва и рак? Почему все общество больно разными недугами? В ноябре 1942 года разбомбили Бадаевские склады, где был сосредоточен весь неприкосновенный запас Ленинграда. Но выдача по карточкам сразу резко сократилась. В декабре 1942 года начались сильные морозы. Не было дров, воды. Норма хлеба сократилась до 250 грамм работающим, и 125 грамм старикам и детям. Началось массовое вымирание и людоедство. Начала работать ладожская дорога жизни. Туда везли, в основном умирающих пожилых, не подлежащих использованию в армии и детей. Дети безоговорочно эвакуировались. Дом куда нас переселили в Кировском районе, к этому времени был разбит, и мы дети ночевали в каком-то бомбоубежище. Ко мне изредка приходила мать. Это было желтое здание напротив Адмиралтейства и Александровского парка с двумя львами у входа. Это был сборный эвакуационный пункт. Нас по 20 человек сажали на полуторки с одной старшей женщиной и накрыв сверху брезентом везли по озеру Ладога. По дороге нас сопровождали обстрелы. Было очень холодно и голодно. Мы были под брезентом и пока ехали не знали, ночь на улице или день. Не знаю, что произошло с нашей колонной в несколько машин, но помню остановку, разговоры взрослых и снова поездку. Когда машина приехала и нас закоченевших стали выгружать, я увидел, что мы снова оказались в Ленинграде. Меня нашла мать и сказала, что никуда не пустит. Забрала меня и увела, не помню куда. В январе 1943 года нам дали комнату на Петроградской стороне. В комнате из мебели, как ни странно, было все необходимое. Мать пошла за хлебом, но достаточно скоро пришла, села и зарыдала. Простояв в очереди, у нее украли все карточки. Мы легли спать и ночью проснулись от безумного взрыва. Немцы ночью, видимо скинули огромную бомбу на фабрику “Красное знамя”- напротив которой находился наш дом. Сколько мы проспали я не помню, но когда проснулись, вся комната была в инее. Через некоторое время мы проснулись от голосов каких-то людей, Время тянулось очень медленно. В полуобморочном состоянии мы находились 9 дней. Я уже не говорил и не поднимал глаза. Не понимаю, какая сила подняла мать с кровати. Она ушла куда-то, примерно через день вернулась с бидончиком супа. Она вливала в меня эту жидкость, пока я не стал что-то лепетать. Затем подняла меня, переодела и переобула, и собрав всю волю в кулак отвела через весь город к себе на работу. Какой-то период я не разговаривал, не мог прийти в себя. Обстрелы продолжались. Мы уже привыкли к ним и не прятались. Голод достигал таких пределов, что казалось, если меня и убьет - это будет облегчением. Только хотелось, чтобы убило сразу насмерть, без мучений. Так работало мое сознание, а все остальное было неважно.