Мы выжили, помогая друг другу

Июнь 1941 г. Воскресенье. Я была счастлива: все в сборе - папа, мама и брат с сестрой, на дворе ясное утро. Жили мы в те времена за Невской заставой в микрорайоне «Шемиловка», где стоял памятник Володарскому на набережной Невы и был сад им. Бабушкина. Перед нашим домом стоял действующий польский костел. Мы с мамой проснулись раньше всех и обсудили необычные сны. Мне снился этот польский костел в виде вулканической горы и даже с кратером. Как будто мы вышли на улицу, и было извержение вулкана, и наши ноги обожгло волной раскаленной магмы. Почти все упали, кое-кто стоял. Это был мой сон. Мамин сон был тоже неприятный: будто дом, рядом стоящий, рушится, и кирпичи его летят фонтаном в разные стороны, разбивая стекла окон нашего дома. Поделились впечатлениями и принялись за дела. Я пошла в булочную. Меня вернули домой за мамой, сказав: «Война». Слово екнуло в сердце болью. Мама была руководящей в Красном Кресте. Затем пришла машина за папой. Он работал на заводе «Большевик» в Невском районе. Сестра шести лет и двухлетний брат, не понимая, что происходит, но видя настроение старших, плакали. Стыдно сказать, я тоже. Вскоре организовали дежурство по подъездам. Потом посылали рыть окопы на станцию «Фарфоровский пост» и «Сортировочная». Я тоже дежурила и помогала, чем могла. Мне в ту пору было 12 лет, я только что окончила пятый класс 331-й школы. В какой-то день комсомольцы старших классов собрали нас на пионерской линейке в школе, провели с нами беседу о бдительности: как надо вести себя во время дежурств, налетов, как одевать противогаз, как оказывать первую помощь. И я почувствовала себя сразу старше, почти взрослой - как мама. Я гордилась этим. Во время бомбежек я на крыше не стояла, а ответственно заставляла следовать всех в бомбоубежище и отводила туда детей (бомбоубежище было в доме напротив). Я была больна — у меня порок сердца. Вскоре школьников нашей школы, чьи родители не были против, эвакуировали в Акуловку (а может, в другое место, я забыла). Пробыв там недели две, мы втроем убежали – не хотели быть в стороне, «отсиживаться». Добирались по шпалам от станции, где стоял состав, просились. Но вернувшись, в школу я не пошла — заболела. Зимой, когда транспорт перестал ходить, застывшие трамваи стояли на рельсах, рабочие оставались прямо на заводах и фабриках. Мы жили и ночевали в «красном уголке» военного завода «Большевик», где мой отец работал старшим инженером мартеновского цеха. «Будешь помогать нам, а мы — тебе», - сказал он. И я все это время до сентября 1942 года жила на заводе. Завод работал круглые сутки, рабочие приходили в «красный уголок» отдохнуть, чуть-чуть поспать, погреться. Я чувствовала себя мамой. Ведь мне надо было согреть помещение — истопить три буржуйки. Легко сказать — истопить... А где дрова? Дрова надо было добывать. Съедобный кустарник, что рос вокруг завода — кизиловый, сиреневый, шиповник – уже весь был использован для приготовления чая. Я собирала то, что оставалось от заборов, находила в пустующих квартирах мебель полегче - стулья, табуретки, полочки и все, что не успели сжечь уехавшие хозяева. В красном уголке всегда был кипяток с ветками. Воду я носила из Невы или готовила из талого снега. В этом мне помогали рабочие, особенно — кузнец Фруцкий... Он очень меня жалел, потому что на плечи хрупкой, больной девочки свалилась большая ответственность. Иногда кто-нибудь приносил клей, ремни, кожу - я варила из них суп, студень — всем понемногу. А когда потеплело, то щи. Правда не знаю, из какой травы я их готовила, но никто не отравился. Так комунной мы и выжили, помогая друг другу. Я была худая, но щеки были отечными, и рабочие боялись, что когда-нибудь я не вернусь — съедят. Отец с дядей Ваней иногда навещал маму, сестру и брата. В сентябре 1942 года мы эвакуировались. Я не хотела, сопротивлялась, но настоятельные уговоры подействовали. Я покинула мой родной Ленинград, отца и еще одного человека, о котором я тайно думала всегда: и когда хотелось есть, и когда замерзала, и когда чувствовала, что умираю. Он был рядовым, служил во флоте на Балтике, и я боялась, что с ним что-то случится. Он был из соседской семьи – их фамилия была Тихоновы, а звали его Валентин. Потом была эвакуация: паромы, баржи со всякими трагическими исходами, затем товарняки, стоявшие сутками в тупиках, и станции, где сердобольные женщины приносили к поезду менять или просто угощать тощих пассажиров «вкусненьким»: картошкой, лепешками из муки с дурандой или еще чем-то, и даже приносили молоко. Эвакуация – это и поход «на горшок» вдоль вагонов для всех подряд: девочек, мальчиков, мам, пап, бабушек и дедушек. Иногда на станциях оставляли людей, не доехавших до места назначения – то ли в больницах, то ли в моргах. И вот, наконец, станция Ярославль. Вот тут-то и началась моя по-настоящему самостоятельная жизнь, осознанная, без опеки родителей. Мне было 14-15 лет. Я хотела назад, в Ленинград. И думала «Стыдно. Я сбежала с поста! Я всех бросила! Вернуться!» Через райком комсомола (притом, я не была еще комсомолкой) прошла врачебную экспертизу для получения паспорта, сознательно прибавив три года. Получив временный паспорт, я нашла на станции Филино ФЗО, которое должно было впоследствии ехать в Ленинград на восстановление города. Так я была принята в комсомол. Но не суждено было скоро вернуться в Ленинград. Окончив ФЗО, моя группа была направлена в Москву, а не в Ленинград. Остальные оставались работать в Филино, на Уральском заводе, выполнять военные заказы. Приехав в Москву, поселились где-то в Лефортово. Работать столяром (то есть по профессии, полученной в ФЗО), я не могла из-за больных сердца, ног и рук. Мастер взял меня под опеку вместе со своими тремя детьми, а райком комсомола определил меня сначала в райвоенкомат, а потом в Особый отдел при НКВД в качестве вольнонаемной. Работала я в особом отделе у полковника Вагнера заведующей столом личного состава. Заведовала делами 800 вольнонаемных, и в том числе, штрафников. У меня хранились все сведения о них, все открепительные талоны для получения продовольственных карточек и ДП (талоны на дополнительное питание для особо заслуживших, по мнению мастера). В свободное от основной работы время выполняла поручения бухгалтера: начисляла зарплату, рассчитывала больничные листы, выдавала зарплату сотрудникам отдела, выполняла роль табельщицы. Главный инженер давал поручения — чертить чертежи с его черновиков. Мне нравилось, что я всем нужна и все могу. А лет тогда мне и 16-ти не было. Пришел вызов из Ленинграда, папа побеспокоился. В мае 1945г. меня перевели в Ленинград к инженер-капитану Лапенко для дальнейшего прохождения службы. 9 мая. 6 часов утра. Москва. Гагаринский переулок близ Арбата, какая-то церковь, там наш кубрик. Я еще спала. В окно постучали с криком: «Кончилось! Кончилось! Войне конец!». Кое-как одевшись, кинулась на улицу, стоит грузовик, в кузове — пирожки в ящичках. Куда-то вез их шофер, но передумав, поехал на Красную площадь: «Будь что будет!» Я с ним на — площадь. Там собирался народ. За считанные минуты на площади собралось очень много людей! Машину шофер остановил, не въезжая на площадь, и велел мне раздавать людям эти пирожки. Днем я заболела - сердце не выдержало такой нагрузки - и вечером сидела дома. Салют только слышала. Потом вернулась в родной Ленинград. Нетрудно читателям представить, что испытывает человек, приближаясь к близкому, родному, любимому после длительной разлуки. Не помню себя в поезде, но от трамвайной остановки, что у «Завода Ломоносова», через Бабушкин сад, я пыталась бежать быстрее. Мне было тяжело, т.к. я была в валенках (сапоги я поменяла в вагоне; все равно натерла ноги портянками — не научилась их надевать), в шинели и с рюкзаком. В нашей квартире, в других квартирах подъезда — ни взрослых, ни детей. Сидела на лестничном подоконнике до вечера. Люди стали возвращаться с работы — встречи, крик, слезы, радость. И только мама почему-то встретила меня сдержанно, почти сурово. Она вернулась в Ленинград в 1944 или в 1945 году, но раньше меня, сохранив сестру с братом. Отец ленинградскую блокаду тоже пережил.