Мама варила брючные ремни

Мой папа, Агулянский А.И., по образованию художник-график, до войны много лет занимал ответственные административные должности: он был организатором и первым директором Ленинградского Дома Художника, позднее - организатором и первым директором Ленинградского Дома Искусств. Когда началась война, папе было уже 56 лет. Несмотря на возраст, он рвался на фронт защищать Родину. Но по возрасту и из-за очень плохого зрения (он всегда носил пенсне) на фронт его не взяли. Моя мама, Агулянская Ф.С., была моложе папы на 17 лет. Маленькая, худенькая (близкие называли ее «щепочка»), мягкая и добрая, она жила с папой, как в надежной крепости — спокойно, уверенно, обеспечено. По специальности съездовый стенограф, она работала по вызовам и могла достаточно много времени проводить со мной и папой. Она никогда не была борцом в этой жизни. Все происходящее, даже несправедливое и обидное, она переживала без злобы, зависти и серьезных обид. Однако в моменты жизни трудные какая-то неведомая энергия просыпалась в ней, и она действовала смело, упорно, решительно! Могу с уверенностью сказать, что во время блокады мы выжили только благодаря этой маминой энергии, которая не позволила нам умереть, которая вытащила из небытия и меня, и папу! Никто не верил, что опасность придет в Ленинград уже в ближайшее время. Поэтому моя семья не торопилась с эвакуацией. Но немцы стремительно наступали, и папа решил отправить маму и меня с эшелоном Дома Искусств, который шел в Ташкент. Однако мама решила, что не может оставить папу одного, и мы вернулись домой. Вторая попытка эвакуации состоялась примерно через две недели - вместе с эшелоном Дома Художников мы должны были ехать в Сибирь, в село Гнилой Яр. Мы были уже в вагоне, когда выяснилось, что я тяжело заболела, и нас высадили из вагона. Третья попытка эвакуации произошла в сентябре 1941г. Эшелон Ленфильма должен был уже тронуться, когда пришла страшная весть: перерезана последняя железнодорожная ветка через г. Мга, которая связывала Ленинград с Большой землей: немцы взяли Мгу. 8го сентября 1941 года блокадное кольцо замкнулось. Так мы остались в блокаде. Наступил голод, а потом и зима. Не было не только еды. Не было воды, света, тепла, не работала канализация... Норма хлеба, выдаваемая по карточкам в одни руки, стремительно падала и в январе 1941г. достигла 125 грамм в день для детей, служащих и иждивенцев, 250 грамм - для рабочих. И все. Да и что это был за хлеб: тяжелый, вязкий, как глина, состоявший не столько из муки, сколько из пищевой целлюлозы, разных добавок и пыли, т.к. муку собирали из-под обшивочных досок мельничных комбинатов... Вот так выглядела «пайка» блокадного хлеба, 125 грамм, дневная норма... Вскоре все семейные запасы были съедены. Потом ели все, что хоть как-то напоминало еду. Мама варила брючные ремни, добавляя в этот «супчик» перец, который остался от довоенных запасов. Кроме того, она делала похлебку из столярного клея (папа, как художник, использовал столярный клей в своей работе и имел небольшой запас). Вот он и пригодился. Вскоре началась дистрофия... МЕШОЧЕК ДЛЯ САХАРА Просыпаюсь утром. Никого. На столе около кроватки вижу холщевый мешочек, в котором держали кусочки сахара - по утрам мама давала мне по кусочку. Убедившись, что поблизости никого нет, я бросилась к мешочку со сладким предвкушением! Но... МЕШОЧЕК ДЛЯ САХАРА ОКАЗАЛСЯ ПУСТ... Невозможно описать мое разочарование... Больше сахара не было... «УКРАШЕНИЕ БОМБОУБЕЖИЩА» Мы жили на четвертом этаже. Во время бомбежек мы спускались в подвал, в бомбоубежище. В начале блокады я шла сама по лестнице. Потом - я уже не могла ходить, и папа нес меня на руках. Вскоре его силы иссякли, и носить меня он уже не мог. Тогда он сделал «упряжь» из ремней, сажал меня в эту упряжь и так спускался в бомбоубежище. У меня была белая шубка, и к началу зимы я еще была такой очаровательной, пухлой малышкой, что меня называли «УКРАШЕНИЕ БОМБОУБЕЖИЩА». Однако скоро это очарование закончилось. Голод, холод, отсутствие света и воды быстро сделали свое черное дело, и моя белая шубка превратилась в грязно-серую, а я сама — в дистрофика, который уже не мог никого радовать и ничего украшать. Прекрасно помню само бомбоубежище. Это был слабоосвещенный подвал. Вдоль стен и посередине стояли скамейки и старые кровати. На них-то и располагались ленинградцы во время бомбежек, сидя плотно друг к другу - так было теплее, да и не так страшно. Когда звучала сирена - сигнал отбоя воздушной тревоги, все медленно поднимались со своих мест и выходили наружу. Так было в начале самой страшной блокадной зимы 1941-1942гг. Однако позднее у людей уже не было сил возвращаться в свои квартиры, и многие просто ЖИЛИ В БОМБОУБЕЖИЩЕ. «ХЛЕБ, МОЙ ХЛЕБ, ГДЕ МОЙ ХЛЕБ???!!!» В нашей квартире было два входа - черный и парадный. Парадный ход был намертво закрыт - боялись воров. Пользовались же мы черным ходом, мало освещенным даже днем. Вечером же и ночью там была почти полная темнота. Помню, как я с мамой и соседская девочка со своей мамой подымаемся по лестнице в полной темноте, ощупью. Мы шли из булочной (я долго не понимала, почему этот магазин называется «булочная» - ведь в нем выдается по карточкам только хлеб!). После многочасового стояния в очереди на морозе мы замерзли, были голодны и измучены, поэтому поднимались долго и трудно. Наконец дошли до квартиры соседей. В полной темноте соседка начала открывать дверь своей квартиры, а ее дочка почему-то дала мне подержать хлеб, который они получили на свою семью. Соседка возится с замком. Вдруг раздается истошный крик ее дочки: «ХЛЕБ, МОЙ ХЛЕБ, ГДЕ МОЙ ХЛЕБ???!!!». Все это происходит в полной темноте. Моя мама молчит, потому что не понимает, что произошло, а я молчу, потому что не понимаю, почему она так кричит - ведь она сама дала мне его подержать. Наконец ее мама открыла дверь квартиры, и сумрачный полусвет проник из окна их кухни на лестничную площадку, где все мы стояли. Тут все и увидели, что ее хлеб в целости и сохранности находится в моих руках. Но этот дикий крик «ХЛЕБ, МОЙ ХЛЕБ, ГДЕ МОЙ ХЛЕБ???!!!» стоит у меня в ушах до сих пор! СПЛОШНАЯ НОЧЬ Я знаю точно, Я АБСОЛЮТНО УВЕРЕНА, что во время блокады НЕ БЫЛО ДНЯ. А БЫЛА ТОЛЬКО ОДНА СПЛОШНАЯ НОЧЬ!!! Разумеется, я, как человек образованный и разумный, понимаю, что такого быть не может. Но... все окна в квартире были наглухо затянуты и забиты одеялами и тяжелыми, толстыми бархатными портьерами, как сейчас помню - они были пурпурного цвета. Портьеры и одеяла были плотно прибиты гвоздями к стенам - с целью светомаскировки и для хоть какой-то защиты от лютого наружного холода. Поэтому ДОМА ВСЕГДА БЫЛА ПОЛНАЯ ТЕМНОТА, нарушаемая лишь слабым светом коптилки. Наша коптилка была еще проще и примитивнее: бутылочка с широким горлышком, наполненная керосином, в который погружался фитилек из тряпок. Верхняя часть фитилька проходила через центр жестяного кружка, лежащего на горлышке бутылки. Вот эта-то часть фитилька и поджигалась. Слабый, мигающий огонек коптилки гонял по комнате черные тени, и становилось еще страшнее, чем совсем без света - казалось, что что-то темное и страшное прячется в неосвещенных углах... На улицу же я почти не выходила. Лишь иногда мама была вынуждена брать меня с собой в многочасовую очередь за хлебом. Но это всегда происходило ранним утром, когда было еще СОВЕРШЕННО ТЕМНО. Помню темные силуэты закутанных людей, еле бредущих по мертвым улицам, чуть сереющее небо, ледяной холод и тишину в перерывах между бомбежками... Через много лет после войны, году примерно в 1967г. в нашей квартире проводился очередной ремонт. Мы решили тщательным образом удалить со стен всю «шубу» обоев, накопившихся за годы существования дома, построенного еще в 1905 году. Снимали обои слой за слоем, проходя по этапам жизни дома и его обитателей. Нашли и обои, которыми были оклеены стены во время блокады - черные, закопченные, с грязными потеками, т.к. позднее в квартиру над нами попал снаряд, там накопился снег, который весной начал таять, и затопил нашу квартиру. Весной и летом в пробоину заливались дожди, проливавшиеся в нашу квартиру, что еще более усиливало картину разрушения. Наконец мы дошли до самого первого слоя газет, которыми были оклеены стены сразу после окончания строительства. Читать их было невероятно интересно. Но самое интересное мы увидели тогда, когда сняли и этот слой: на стенах, по периметру всех окон протянулись ряды маленьких дырочек на расстоянии примерно 1-2х см. друг от друга. Мы долго не могли понять, что это значит, пока не вспомнили затемнение блокадных окон. Оказалось, что это - следы от тех гвоздей, которыми были прибиты к стенам одеяла и шторы - для обеспечения затемнения и защиты от холода. МЕСТО В ДЕТСКОМ САДУ В марте 1942г. мама узнала, что в детском саду, куда она поставила меня на очередь еще в начале блокады, освободилось место, и она может привести меня туда наутро. Это была огромная удача, т.к. в детском саду дополнительно к хлебу, который можно было получить по карточкам, выдавали еще по 2 маленьких кусочка хлеба, намазанного чем-то сладким, и еще - очень редко - по половине чайной ложечки сахарного песка, насыпанного в крохотные бумажные фунтики. Это дополнительное питание было не только невероятно вкусно, это давало возможность поддерживать жизнь! Случайно мама встретила на лестнице соседку, чья дочка кричала о своем хлебе, и поделилась с ней своей радостью. Результат был такой: наутро, гораздо раньше назначенного срока СОСЕДКА ПОВЕЛА В ДЕТСКИЙ САД СВОЮ ДОЧКУ И ОПРЕДЕЛИЛА ЕЕ НА ТО МЕСТО, КОТОРОЕ БЫЛО ОБЕЩАНО МНЕ. Помню, как рыдала мама - от беспомощности, обиды и несправедливости! ФУНТИК С САХАРОМ Все же через некоторое время маме удалось устроить меня в детский сад. Прекрасно помню и эти кусочки хлеба, намазанные чем-то вроде патоки, и эти крохотные бумажные кулечки-фунтики с сахарным песком, и заведующую, которая сидела на двух стульях, т.к. на одном - не помещалась - буквально!!!... Помню, как одна девочка говорила мне: «ОТДАН МНЕ СВОЙ ФУНТИК С САХАРОМ. Мой брат скоро приедет с фронта и привезет много сахара. Тогда я дам тебе полную чайную ложку!» И я - верила и отдавала... Так еще в детстве начинали формироваться хищники и их жертвы... ЕЛИ ПО КРОШЕЧКАМ Никто этому не учил, вероятно, сработал инстинкт самосохранения. Свой хлеб мы, дети блокадного детского сада, никогда не съедали сразу: мы ели его по крошечкам, каждую долго и тщательно рассасывали во рту и только после этого глотали... Помню, как выглядели дети в детском саду: в тускло освещенной комнате сидели на стульчиках скрюченные, укутанные во все теплое маленькие фигурки, как маленькие старички... И - тишина... БЛОКАДНЫЕ ЛАКОМСТВА Помню названия: шроты и дуранда. Сейчас читаю, что дуранда — это жмыхи, но не подсолнечные, которые считаются лакомством, а какие-то другие: черно-коричневые, тяжелые, горькие. Шроты - это жмыхи соевых бобов - беловато-желтая чешуйчатая масса с тошнотворным привкусом. Это я читаю сейчас. А тогда — не было ничего вкуснее дуранды, которая, по моим воспоминаниям, была сладкой и по вкусу напоминала соевые батончики! А, может быть, это были шроты?.. Когда маме удавалось достать эти лакомства (конечно же, маленькие кусочки!), для меня наступал настоящий праздник! «ЛОЖИСЬ, БУДЕМ УМИРАТЬ» Папа ослаб настолько, что уже не мог вставать с кровати. Сил сопротивляться у него больше не было. И он говорил маме: «Белка (это я) - в детском саду, она не пропадет. ЛОЖИСЬ, БУДЕМ УМИРАТЬ». Когда мама слышала эти слова, она вскакивала, как будто ее отхлестали кнутом! «Нет!» - шептала она, - «Будем жить!». Она, как и все, очень боялась бомбежек, но не за себя, а за меня. Когда начинался налет, она шла не в бомбоубежище, а в соседний дом, где находился мой садик, и вставала под аркой. «Если бомба попадет в этот дом — то чтобы вместе...» - говорила она. МОГЛИ СЪЕСТЬ Мама и соседка ходили за нами в детский сад по очереди. Была очередь соседки, но она не повела свою дочку в садик в этот день, а мою маму не предупредила. В конце дня я осталась в садике одна. Воспитательница вывела меня на улицу и отправила одну в черную, ледяную, безлюдную улицу... Я дошла сама, хотя мне было только 4,5 года. Помню страх, охвативший меня, когда я шла по темной, пустой улице!!! Но еще больше я испугалась, когда услышала, как соседка говорила маме, что нам повезло, что УЛИЦА БЫЛА БЕЗЛЮДНОЙ, ИНАЧЕ МЕНЯ МОГЛИ ПОЙМАТЬ И СЪЕСТЬ... ХОЛОДНО В нашей комнате была большая изразцовая печь-камин. Если его хорошо протопить, то он долго держал тепло. Но дров не было. Поэтому камин топили редко. В основном, обогревались с помощью, так называемой печурки. Печурка устанавливалась прямо в комнате и служила не только источником тепла, но и давала возможность вскипятить воду или сварить немудреную блокадную похлебку, если было что готовить... Труба-дымоход выводилась прямо в форточку. Вот так выглядела типичная блокадная печурка. ТОПИЛИ МЕБЕЛЬЮ И КНИГАМИ. В моей семье была большая библиотека. Был также огромный, на всю стену, до потолка, резной буфет из мореного дуба. Как он попал в квартиру — непонятно, т.к. вынести его не было никакой возможности. Вот он-то и служил источником тепла. Папа разбирал его на части, колол на щепки и отправлял в топку. Пошла в топку и часть паркета. Печурка, в основном, топилась книгами, камин — мебелью. Разумеется, мы спали не раздеваясь, укладывая на себя все теплое, что было в доме. БЕЗ ВОДЫ Воды не было... Спускались по лестнице, по обледенелым ступеням, с бидончиком в руках. Сначала ходили к ПРОРУБИ НА ФОНТАНКЕ. От постоянно проливаемой воды края проруби превратились в ледяные бугры, к воде можно было подобраться только ползком, и также ползком скатываться с ледяного бугра, проливая по дороге с таким трудом добытую воду. Позже у мамы уже не было сил ходить на Фонтанку. Поэтому она просто набирала снег во дворе, ГРЯЗНЫЙ СНЕГ С ПОРОХОВОЙ ГАРЬЮ И МУСОРОМ. Эту-то воду мы и пили. СПЕКУЛЯНТКА Спекулянтка - так звали здоровую, ядреную женщину, которая приходила к нам домой, чтобы выменять что-то из наших домашних вещей на еду. Я была уверена, что Спекулянтка - ее имя. И только много позже, уже после войны я узнала истинное значение этого слова. Хорошо помню такой эпизод. У нас в доме была голова собаки колли в натуральную величину, настоящий саксонский фарфор. За эту уникальную вещь Спекулянтка дала полстакана отрубей. На мамину просьбу прибавить еще полстакана, она ответила: «Полстакана отрубей - это же день питания семьи!». С тем и ушла, прихватив с собой тяжеленную колли. Но — надо быть справедливыми к жизни. Если бы не встретилась на нашем пути эта спекулянтка, мы бы, скорее всего, не пережили блокаду... ВЫЛА, КАК БЕЛУГА Почему «как белуга» - не знаю, рыба белуга молчит. Так говорила мама. Но факт остается фактом: сначала я без конца плакала, просила: «Кушать хочу!». Потом, уже зимой, слова ушли, остался лишь беспрестанный вой, остановить который было невозможно. Он действовал на нервы всем. Мама терпела, посторонние - не хотели. И по дороге в Уфу, куда мы ехали после выезда из Ленинграда, из-за моего воя нас выкинули из теплушки. Позднее, уже в Уфе, под окном комнаты, где мы жили, собралась толпа, готовая буквально линчевать маму - они думали, что она издевается над ребенком... После этого случая стало ясно, что из-за моего воя у семьи могут быть серьезные неприятности. Тогда мамин брат поднял меня над головой и выпорол ремнем. Хорошо помню, как это было. «ВЫТЬ, КАК БЕЛУГА», я постепенно перестала, но обида на дядю и нервный тик остались на всю жизнь. СТАЦИОНАР Кроме больниц и госпиталей в Ленинграде были организованы стационары, где истощенных блокадников чуть-чуть подкармливали. Такой стационар для работников искусств был организован в подвале Театра им. Горького. В начале апреля 1942г. туда положили папу, который к тому времени был уже совсем плох. Мой папа - художник-график. В его альбоме остался карандашный рисунок этого подвала с крохотными окнами, крест-накрест заклеенными полосками газет, с кроватями, покрытыми серыми одеялами с надписью «Ноги», с истощенными, сгорбленными людьми, сидящими на этих кроватях... На обороте рисунка были собраны автографы деятелей культуры, лежавших в стационаре, которых папа называл Сидельцами. Помню автограф Смирнова-Сокольского... Много лет спустя я подарила этот альбом лично Г.А. Товстоногову, который при мне передал его директору музея театра Горького. Ксерокопий тогда не было, так что у меня не осталось никакой копии. А сам альбом из театрального музея, к сожалению, исчез... ОТЪЕЗД 25-го апреля 1942г. пришел мамин знакомый лейтенант, который сказал: «Завтра последняя машина идет через Ладогу. Если вы не уедете, вы погибнете». И моя мама, моя слабая, маленькая, болезненная мама решилась. Папа лежал в стационаре, так что уезжали мы с мамой вдвоем. Помню корзину, в которую мама побросала все, что попадалось под руку. Из полезных вещей она взяла пишущую машинку Ундервуд и ватные одеяла. Остальное - не понятно что и не понятно зачем. Например, гипюровые занавески. Правда, потом, уже в Уфе, мама сшила мне из них белое платье, которое я разорвала в первый же день... Из еды с собой была взята маленькая кастрюлька с пшенной кашей. Крохотный кусочек масла, который был выдан по карточкам в дорогу, мама забыла на столе. Там же лежала и большая, тяжелая книга «Сказки Андерсена», которую мама уже не могла взять. Она сказала: «Вернемся, и эта книга будет тебя ждать». Я так ждала возвращения, но когда же мы вернулись в августе 1944г, книги там уже не было. Так обидно... ЛАДОГА Наутро пришел грузовик, лейтенант погрузил наши вещи в кузов, а нас с мамой посадил в кабину. И мы поехали. По дороге в машину набилось множество народу с мешками. Мама называла их мешочниками. Скорее всего, эти люди тоже были спекулянтами, которые по Дороге Жизни везли в Ленинград еду, а обратно - вещи, которые они на эту еду выменивали. Водитель высадил нас с мамой из кабины и посадил в кузов, набитый мешочниками и вещами. Была ранняя весна, фактически - еще зима, 26 апреля 1942г. Ветер рвал одежду и выдувал те крохи тепла, которые еще сохранились в наших истощенных телах... Но на Ладоге уже началось таяние льда, и лед с трудом выдерживал вес грузовиков, едущих по Дороге Жизни. Кроме того, немцы часто бомбили Дорогу Жизни, на ней образовалось множество пробоин, часто слегка подмерзших и незаметных под слоем снега или воды. Машины ехали с открытыми дверцами, чтобы в случае необходимости водители могли быстро выскочить из кабин. У едущих машин из воды виднелись лишь верхушки колес, примерно в ширину ладони. Мы ехали караваном, машина за машиной. Наша - последняя... Вдруг предыдущая машина странно наклонилась вперед, как будто «клюнула» дорогу, и медленно и почти беззвучно исчезла в черной ладожской воде... Наш водитель успел затормозить и объехал место аварии... КОБОНА Наконец - Большая Земля. Деревня Кобона. Нас провели в большую (по моим тогдашним меркам) избу, комнаты которой располагались анфиладой. Мама достала ватное одеяло, постелила его на пол в последней комнате, а сама пошла за продуктами - В КОБОНЕ ВСЕМ ЛЕНИНГРАДЦАМ ВЫДАВАЛИ ПРОДУКТОВЫЕ ПАЙКИ. Много говорили о шоколаде. Как я его ждала!!! Пока мама ходила за продуктами и стояла за ними в очереди, в избу набилось столько народу, что на обратном пути мама не могла добраться до последней комнаты, где она оставила меня. Она вынуждена была идти по людям, ее били и вырывали продукты прямо из ее рук… Так я и не дождалась шоколада... Мама нашла меня сидящей на голом полу, потому что на моем одеяле сидели и лежали другие люди... Что было дальше — не помню, видимо, поев что-то из донесенных мамой продуктов, я немедленно уснула. УФА, ПРИЕЗД ПАПЫ Конечным пунктом нашего путешествия был г.Уфа, где на Авиационном заводе работал мамин брат. Путешествие длилось больше двух месяцев. Как мы доехали, как остались живы, как мама не потеряла меня среди десятков эшелонов на узловых станциях — я не могу понять до сих пор! Это был настоящий героизм, настоящий материнский подвиг!!! Наконец, добрались. Адреса дяди мы не знали, и не знали, куда идти и что делать... Чужая, незнакомая женщина, кажется москвичка, предложила нам, измученным, грязным и вшивым, пожить у нее, пока мама будет искать своего брата. Она привела нас к себе, к своим детям, не испугавшись ни грязи, ни вшей. Она помогла нам помыться, покормила, устроила на ночлег, а позже - помогла найти дядю, к которому мы и переехали. Спасибо ей огромное! К сожалению, я не помню ни ее имени, ни, тем более, ее фамилии... Папа приехал примерно через полгода. Его сразу же положили в госпиталь с тяжелой дистрофией. Через месяц он вышел из госпиталя, устроился на работу. Жизнь постепенно начала налаживаться. Но это — уже совсем другая песня. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛЕНИНГРАД Мама и папа очень скучали по Ленинграду и рвались обратно. Тогда это было очень сложно, требовалось получить вызов из Ленинграда и оформить множество документов. Нам повезло. Папе предложили сопровождать в Москву ящики с документами Главпромстроя, где он работал в типографии. И мы поехали обратно, можно сказать, в шикарных условиях: у нас был отдельный вагон-теплушка, забитый ящиками с документами. Но мы были в вагоне одни. Не обошлось и без приключений. Однажды на вагон напали грабители, решив, что в ящиках находятся конфеты. Оружия у папы не было, но была трость с латунным наконечником. Он выставил ее наконечником вперед в окно вагона, крикнув: «Разойдись, или стреляю!». И грабители исчезли. В начале июля 1944г, мы приехали в Москву, где мне исполнилось 7 лет, и где я впервые увидела салют на Красной площади. А в августе мы вернулись в Ленинград. Наша квартира была в плачевном состоянии, вся штукатурка с потолка лежала на полу. Не успели мама и тетя взяться за уборку, как раздался звонок. Вошли двое военных с ордером на наши комнаты. Один из них возмущенно сказал папе: «Какое право вы имели чужим ключом открыть чужую квартиру?» Папа ответил ему: «Я своим ключом открыл свою квартиру!». Так мы чуть не потеряли свою жилплощадь, что по тем временам было бы катастрофой! Случилось буквально чудо — разница во времени между нашим возвращением и появлением этих людей составляла примерно два часа! Моя блокада закончилась. Но осталась боль воспоминаний, ненависть к врагу и огромная любовь к родному городу!