Умерли два моих близких человека - бабушка и кукла

Я очень хорошо запомнила тот кусок хлеба, который нужно было разделить на троих. Врезались в память голод и холод. У нас в комнате ничего не осталось из мебели - скорее всего, все было сожжено. Я помню, что нам кто-то дал бутылку кефира и три конфеты: я все три конфеты съела одна, а потом очень сильно переживала, что все съела и никому не оставила. Мы жили в коммунальной квартире. У нас дома все выключатели находились на уровне моего роста - их специально так разместили, чтобы я могла до них дотянуться. Моя бабушка ушла работать, и я часто оставалась дома одна. И когда мы приехали уже после войны в Ленинград, я посмотрела на эти выключатели и вспомнила то время. А соседи сказали: «Это делали специально для маленькой Светочки». В начале 43-го года умерла моя бабушка. Этот момент я очень хорошо помню. Я не смогла тогда до нее дотронуться, потому что сильно испугалась. Я залезла под кровать со своей большой, почти с моего роста, фарфоровой куклой. Когда я залезала под кровать, кукла упала и разбилась. И получилось так, что умерли два моих близких человека – бабушка и кукла. В нашем доме жил один художник по фамилии Элонин со своей женой, которая носила фамилию Лиловая. Элонин был художником-скульптором. Я помню, как ходила с ними на Черную речку. Они брали меня с собой в свою мастерскую. Они начали работу над восстановлением скульптур Петергофского фонтана, когда был разрушен Петергоф. Потом, когда я уже приезжала в Ленинград, будучи взрослой, то увидела там надпись: «Реставрация скульптора Элонина». На фонтане была указана фамилия не только автора, но еще и реставратора, что не часто можно увидеть. Я помню, как ходила с ними за водой на Неву. Мы жили около дворцового моста, а ходили за водой к «сфинксам». Я часто задавалась вопросом: «Почему мы так далеко ходили за водой?». И я до сих пор не знаю, почему мы ходили именно туда. Возможно, там проще было сделать лунку, может, там лед был тоньше. Я помню момент прорыва Блокады, точнее, может быть, это был не прорыв, но в моей детской памяти это событие запомнилось именно как прорыв Блокады. В бомбоубежище накрыли стол, покрыли его белой скатертью и положили на блюдечке кусок манной каши, политый киселем. Это был пудинг. И вот этот вкус манной каши и пудинга я помню до сих пор. Когда моя бабушка и мой брат умерли от голода, меня отправили в детский дом. Сестра моей бабушки, которая жила в Москве, разыскала меня и забрала к себе в Москву. И вот когда она увозила меня из детского дома, то я долго плакала и не хотела уезжать оттуда. А все ребята говорили: «Светочка, почему ты не хочешь уезжать? Ведь у тебя будет мама». И вот когда мы приехали в Москву, я помню, очень долго ее мучила просьбой приготовить мне манный пудинг с киселем. Она долгое время пыталась мне его приготовить до тех пор, пока наша соседка с четвертого этажа тетя Феня не сказала: «Не мучайся, это вкус голодного ребенка». В первый класс я пошла не сразу, а в декабре или январе. У меня была дистрофия, и сестра моей бабушки решила не пугать детей в школе моим присутствием. Поэтому, первое время учителя приходили ко мне домой. Вся дальнейшая моя жизнь прошла в Москве ровно и спокойно – школа, институт, работа… Сестру моей бабушки я уже примерно через год начала называть мамой. Я очень хорошо помню тот момент. Когда я ее так назвала, она очень сильно растрогалась и заплакала. Когда мы уже после войны приехали в Ленинград, то наши соседи, увидев меня, расплакались. И все говорили: «Как хорошо! Ты жива!». Мы обязаны своей жизнью всем взрослым – и ленинградцам, и тем, кто вывозил нас из Ленинграда, и тем, кто принимал нас у себя в домах, и тем, кто потом растил нас. Когда я пошла в школу, со мной в классе учились дети министров. Мы тогда жили на Ананьевском переулке, где были квартиры чиновников. И я только сейчас понимаю, насколько они были тактичными - я уверена, что, скорее всего, у них были другие пайки, но своим детям они не разрешали приносить в школу свою еду. Их дети, как и все остальные, брали с собой в школу кусочек черного хлеба для того, чтобы не выделяться. Но когда они приглашали нас к себе домой, то старались уже, конечно, накрыть стол, накормить нас в силу своих возможностей. А возможности у них были чуть больше, чем у остальных. Я помню, когда моя приемная мама забрала меня из детского дома, то ей сразу сказали, что ребенка нужно кормить дозировано. И вот на протяжении довольно долгого времени мама кормила меня маленькими порциями. А когда я уже могла начать нормально кушать, то кусочка сахара хватало мне на неделю - я уже и сама не могла тогда много есть. И вот я помню, как передо мной сажали кошку Муську, и она съедала винегрет, борщ, макароны по-флотски, пила кисель, а соседи все стояли и говорили: «Ну, Светочка, как же так, Муська ест, а ты нет». Еще в моей памяти отложилась воспоминание о том, как у нас вся лестница была завалена снегом. Окна в доме были выбиты. Видимо, снег, который лежал на лестнице, не было сил расчистить. Многие рассказывали о том, что в Ленинграде были случаи людоедства. Лично мы это не видели, но у меня была кошка, которая потом пропала. Мне не сказали, что ее съели, сказали, что она куда-то пропала. В 1945 году мы с моей приемной мамой приехали в Ленинград. Ей там предложили квартиру, но она отказалась. А моя бабушка, которая умерла во время войны, с 1912 года жила в Ленинграде. Вся моя сознательная жизнь прошла в Москве. Я училась в Москве, окончила строительный институт. После окончания строительного института я проработала в строительном институте «Моспроект -1». Это был главный проектный институт, который занимался проектированием и строительством объектов в Москве. Я очень благодарна нашему домоуправу. Именно она отправила меня в детский дом, а потом на протяжении всего времени, пока я там находилась, она интересовалась моей судьбой. Она даже написала письмо в детский дом, чтобы узнать, как я там живу. Из детского дома ей прислали ответ, в котором было сказано, что Светочку забрала приемная мать Анна Яковлевна и увезла ее к себе в Москву. Елизавета Александровна многим помогала. Она была домоуправом в полном понимании этого слова. Она следила за всеми жильцами своего дома. Елизавета Александровна была в курсе всего. Я очень хорошо помню, как меня вывозили из ленинградского детского дома в Ярославскую область. Везли нас по Ладоге на машинах. А для того, чтобы добраться до машины, нужно было пройти по понтонам. Многие детишки не справлялись и проваливались, а потом их вылавливали и затаскивали в машины. Мы сели в машину и благополучно доехали до места. А когда моя приемная мама в 43-м году везла меня в Москву, началась бомбежка. Точнее, это была не бомбежка. Получилось так, что я испугалась и закричала: «Ложись!». И люди повыскакивали из поезда на насыпь. А взрослые меня успокаивали, говорили, что это летят наши самолеты. Но я к тому моменту боялась уже всех самолетов. В Ленинграде я жила на Адмиралтейской набережной, в доме под номером 6. Сейчас, к сожалению, этот дом уже выселен, подойти к квартире невозможно. Я просила охранников, чтобы они разрешили мне пройти к квартире. Они мне позволили подойти, но сказали, чтобы я не трогала дверь, чтобы не сработала сигнализация. Я прошла по лестнице, поднялась на наш этаж, вышла на улицу, встала в углу переулка, посмотрела на наш балкон и заплакала. Я всегда, когда приезжаю в Ленинград, подхожу к нашему балкону и плачу, вспоминаю те времена… Я приезжаю туда, как только выдается возможность. Когда я приезжаю туда, то чувствую, что это мой родной дом, несмотря на то, что почти вся моя жизнь прошла в Москве. Я долго время не знала, что мои родители были репрессированы. От меня долгое время скрывали эту информацию. Родители были репрессированы в 1937 году, мне тогда было два года. Я потом узнала, что родилась на теплоходе из Камчатки в Ленинград, а роды принимал капитан корабля «Колыма». К сожалению, у меня нет никаких данных о нем. Я долгое время пыталась найти его, но все тщетно. В итоге я решила больше не беспокоить наши власти с этим вопросом, потому что это очень непросто, да и к столько времени уже прошло, что сейчас это не имеет большого значения.