Германия капитулировала в день моего рождения

Я помню этот самый страшный, несчастливый и трагический день в моей жизни — 22 июня 1941 года. Мне в то время уже исполнилось 14 лет. Училась я в самой лучшей школе Ленинграда — на Невском проспекте, 14. Ее пятиэтажное здание соорудили всего за 54 дня по проекту молодого архитектора Б.А. Рубаненко, который затем получил Государственную премию. 6 октября 1939 года она приняла первых учеников Куйбышевского района. Я тогда училась в школе №3 на Мойке 38 – и целый год наш класс боролся за звание «лучшего», чтобы заслужить право на перевод в новую школу. Но проучились в новой школе мы всего лишь два года. Закончились экзамены, нас только перевели в 7-й класс, как 22 июня началась война... Уже 26 июня по распоряжению городских властей часть учащихся вместе с директором школы Басовым Сергеем Яковлевичем и учителями эвакуируются в поселок Малая Вишера. Я поехать не могла: мой отец умер в 1936 г., мама работала, а у меня был младший брат - ученик третьего класса школы №3. Но вскоре и его школу эвакуировали вместе с учащимися младших классов. Когда мы с мамой провожали моего младшего брата, к нам подошла директор школы и предложила мне поехать вместе с братом — пионервожатой. Жили мы в соседнем доме, и через 20 минут я уже была готова. Уезжали как на дачу: смена белья, кофточка шерстяная и одно одеяло разрезали пополам на двоих. Никто не думал, что это надолго. С нами уезжали: завуч школы, две учительницы, медсестра, три пионервожатые (по 14 лет) и еще в пути прибились две девушки - Инна и Нина, 18-ти и 19-ти лет. Привезли нас на станцию Веребье, там погрузили на подводы вещи и малышей и повезли в деревню Морконницы. Разместили нас у кладбища, недалеко от деревни. В церкви колхозники соорудили нары, в часовне — библиотеку, на поляне сделали плиту на три котла: один для воды, другой для каши, третий — для супа или щей. Нарубили дров, привезли воду, и началась наша «партизанская жизнь». Книги нам приносили местные жители, они же обеспечивали продуктами. В ближнем селении был сыроваренный завод, который снабжал нас сыром. Местность красивая, рядом река, маленький паром, перевозивший людей на противоположный берег. Детям такая вольная жизнь поначалу нравилась, но через месяц мы заскучали. А из Ленинграда на Урал и в Сибирь эвакуировали заводы. Некоторых детей забирали ехавшие в эвакуацию родители. Но в основном школы начали возвращаться в Ленинград. Когда в нашем лагере осталось меньше сотни детей, за нами приехала мама. Уже на станции Веребье нас несколько раз бомбили. Всюду чувствовалась прифронтовая жизнь. На станциях ходили женщины в белых фартуках с корзинами наперевес, раздавали детям хлеб, печенье, вареные яйца и другие продукты питания. Через два дня нас посадили в теплушки. Несколько раз состав останавливался. Объявляли: «Воздух!» — все люди выскакивали из поезда и бежали прятаться в лес. После отбоя тревоги собирали по лесу испуганных детей, снова грузили в теплушки — ив путь! Вернулись мы в конце августа. Уже на подъезде к Ленинграду чувствовалось напряже-ние. Все окна домов и заводов были заклеены крест-накрест белыми полосками, чтобы при обстрелах не вылетали стекла. Начались бомбежки. Первая бомба, о которой мы услышали, упала на Старом Невском. Люди бежали смотреть, помогали раскапывать завалы. Мы тоже с друзьями там были, предлагали свою помощь, но за оцепление нас не пускала конная милиция. Продуктов питания в городе уже не было, ввели продовольственные карточки. Сгорели самые крупные продовольственные склады - горели всевозможные продукты и черными лохмотьями летали над городом, горел сахар и растекался ручьями, пропитывая землю. Эту землю позже люди откапывали, разводили в воде, а когда земля оседала, пили подслащенную воду. В эти несколько дней накануне 1 сентября я с соседями по двору ездила на оборонные работы, мы рыли противотанковые рвы, окопы. Моя школа тоже вернулась в Ленинград. Город уже готовился к обороне от гитлеровских войск. Формировались отряды добровольцев, дивизии народного ополчения. Тысячи учащихся старших классов становились в строй и уходили на фронт. Мы, оставшиеся подростки нашей школы, рыли окопы под Стрельной и Гатчиной, дежурили на крышах своих домов, тушили зажигательные бомбы. Перед финской войной в подвалах нашего дома были построены бомбоубежище и газоубежище. Все чердаки были очищены и засыпаны толстым слоем песка, оборудованы клещами для зажигательных бомб и разными другими приспособлениями для защиты нашего дома. В бомбоубежище и в газоубежище поставили кровати и разместили бабушек и дедушек с маленькими детьми. Все трудоспособное население и подростки были объединены в противопожарные команды, которые вели круглосуточное дежурство на крышах и чердаках. Только днем из бомбоубежища могли выйти люди. Бомбежки были так часто, что иной раз мы не успевали добежать до квартиры. Я была направлена в противопожарную команду и наравне со взрослыми проходила занятия по освоению техники тушения «зажигалок». Сначала даже не могла поднять эти металлические клещи с длинными ручками, чтобы захватить ими «зажигалку» и выкинуть в окно. Она шипела и разбрызгивала огненные искры, но со временем я всему научилась. Когда «зажигалки» попадали на песок, их было легче накрывать асбестовыми полушариями: под ними быстро выгорал кислород, и они затухали. Кроме участия в дежурствах на крыше на мне была еще забота о добывании пищи для семьи. Мама работала и приходила домой поздно вечером, старший брат тоже работал на оборонном заводе и приходил домой раз в неделю, а младшему брату было 11 лет. Я ездила с соседями в сторону Озерков и Парголово, там в деревнях мы меняли вещи на картофель и молоко. Возвращались уже затемно, и тут начиналась бомбежка. Первое время было страшно, но постепенно мы привыкали, и я сама удивлялась: как это я, 14-летняя девчонка, с рюкзаком за плечами, с бидоном в руках, ничего не евшая в течение дня, могла пройти многие километры по деревням? Если никто из военных не подвезет, то шли пешком до дома, в самый центр города – на Мойку, 36. Позже — ездили на Среднюю Рогатку, там было огромное картофельное поле между Пулковскими высотами и городом. Это была уже прифронтовая полоса, картофель валялся, вырытый взрывами снарядов и бомб. Мы пролезали под заградительной колючей проволокой и по-пластунски собирали в рюкзаки картофель. Но длилась эта операция недолго, так как военные объездчики на конях прогоняли нас, спасая наши жизни. Но еды катастрофически не хватало. Вскоре ввели продовольственные карточки. Но по ним мы получали только хлеб – да и то нерегулярно, к тому же норма уменьшалась стремительно. Позже, когда уже выпал снег, мы с друзьями ездили в Парголово. Упросили военных пропустить нас на нейтральную полосу, на капустное поле. Капуста была убрана, но на поле оставались кочерыжки и нижние зеленые листья, которые мы собирали. Однажды увлеклись, зашли далеко и наткнулись на небольшое овсяное поле. Зерна овса лежали на снегу. В перчатках собрать их было невозможно, и мы работали голыми руками. Домой явились с обмороженными руками, но все же принесли капусту и овес. Мои походы за продуктами немного помогали семье, но это было очень недолго. С 1 сентября 1941 года я поступила в ремесленное училище N 14 Главного управления профтехобразования г. Ленинграда и Ленинградской области в группу слесарей. Занимались мы в училище недолго. Во втором полугодии 1941 года обучение было прекращено согласно приказу N 111 по Ленинградскому городскому управлению трудовых резервов. Учащиеся были отправлены на оборонные работы. Занятия были полностью подчинены производственному обучению на выполнение оборонных заказов. 14-15-летние девчонки и мальчишки были направлены в цеха промышленных предприятий. Рабочие уходили на фронт, уступая свои места подросткам. Чтобы дотянуться до верстака или станка, нам рабочие подставляли ящики. Работали мы наравне со взрослыми, выполняли норму. Впервые на заводе услышав слова «штангенциркуль» и «микрометр», через очень короткое время уже уверенно ими пользовались, с предельной точностью выполняли ответственные заказы. Это про нас бывший школьник поэт Юра Воронов в своих стихах сказал: «В блокадных днях мы так и не узнали: Меж юностью и детством где черта? Нам в сорок третьем выдали медали, А только в сорок пятом — паспорта». Блокадную зиму 1941-1942 гг. особенно тяжело переживали деревенские ребята. Норма хлеба была снижена до 250 г. для рабочих и 125 г. для других групп детей и служащих. Но этот брусочек хлеба не был хлебом в обычном понятии. Муки в нем было только третья часть, остальное — примеси: обойная мука, целлюлоза, отруби, жмых. В общежитиях, как и во всем городе, не работало отопление, не было света, воды. В комнатах стояли железные печурки-«буржуйки». Во дворе были дрова метровой длины, но ослабленные ребята даже не в силах были их распилить или расколоть. Почти все лежали опухшие от голода. Моя мама с 1 сентября 1941 года работала комендантом общежития того же ремесленного училища, где я училась. Очень важно было топить титан и поддерживать его, чтобы постоянно была горячая вода. Я после работы приходила к маме и с ней дежурила всю ночь. Те из ребят, кто мог передвигаться, собирались вокруг этого титана, пили горячую воду, согревались и вспоминали свою сельскую жизнь. Говорили: «Вот, приманили нас ленинградские огоньки. В деревне что-нибудь да нашли бы поесть, от-копали бы какие-то мерзлые овощи или траву, а здесь гранит не погрызешь». Опухшим ребятам врачи не разрешали много пить. Но как же не дать глоток горячей воды, когда на тебя смотрят голодными горящими глазами изможденные, с провалившимися щеками, похожие на скелеты дети? Утром я уходила на работу в мастерскую, вечером получала дневную порцию горячего питания и вместе с мамой мы шли домой, чтобы покормить братьев, разделив на всю семью принесенную мной еду. По утрам комендант обходил комнаты, смотрел — кто умер. Закутав умерших в простыни, ребята с трудом выносили их и складывали рядом с поленницей, как дрова. Те рабочие и ученики, что были покрепче, домой не приходили – ночевали прямо в цехах, то есть находились «на казарменном положении». К весне стали понемногу увеличивать норму хлеба, но это не помогало. Дистрофия косила людей. Умирали на улицах, дома, в заводских стенах. Идет человек, прислонился к стене и замерзает. Кто мог - вывозил трупы своих родных на детских саночках на кладбище. А у кого совсем не было сил — оставляли во дворах. Был такой случай. Хлебные магазины открывались в 6 часов утра, было совсем еще темно. Мама меня очень тепло одевала: поверх верхней одежды и шапки закутывала большим пуховым платком, концы которого завязывала за спиной. На ноги одевала шерстяные носки, детские валенки вставляла в другие валенки большего размера, а потом я их надевала на ноги. Получался такой «колобок». Но зима стояла лютая, а нужно было долго стоять в очередях за хлебом или за другими продуктами. Спустилась я по лестнице с 6-го этажа, подхожу к воротам, а у калитки стоит, прислонясь, высокий мужчина. Я его попросила меня пропустить, а он молчит, не двигается. Я стала протискивать-ся, а он так на меня и повалился. Хоть и притуплены были все чувства, но тут я испугалась! Возвращаюсь с хлебом, а он так и лежит замерзший. Попыталась его подвинуть — сил нет, пришлось перешагнуть. Домой на 6-й этаж поднималась в кромешной темноте на четвереньках, а сумочку с кусочком хлеба держала в зубах. Пока я ходила за хлебом, мама и старший брат кипяти-ли самовар. Дров не было, поэтому жгли мебель, какую под силу было разломать. Пили чай, заваренный веточками вишни или сосны, с кусочком хлеба. После «завтрака» я шла в ремесленное училище на смену. А дорога была длинная: от Мойки 36, мимо Казанского собора по улице Плеханова, по проспекту Майорова, по Измайловскому проспекту, до 7-й Красноармейской улицы, что почти у Варшавского вокзала. Там находилось наше училище. Однажды вечером возвращалась одна домой с работы и несла свою дневную норму еды. Недалеко от нашего общежития на меня напали двое парней из нашего ремесленного училища. Они оба одновременно ухватились за сетку, в которой находились два маленьких бидончика: в одном была тарелка супа, в другом на дне плескалась порция каши и кусочек хлеба. Оба парня вырывали из моих рук сетку, тянули ее каждый в свою сторону. Я сопротивлялась, как могла. Потом они упали на снег и стали наклонять бидончик с супом, чтобы хоть немного чего-нибудь попало в рот. Хорошо, что в это время проезжал на лошади, запряженной в сани, военный в белом полушубке. Он спрыгнул с саней и оттащил ребят, хотел их побить, а они и встать-то не могут. Тогда он их поднял, поставил к стене дома, дал им по сухарю и спросил меня, куда мне идти. Я рассказала, что далеко. Военный пожалел, что нам не по пути – он возвращался из штаба на фронт, что-то вез на санях. Я тоже огорчилась, ведь сама еле-еле передвигала свои уставшие ноги. По дороге вспомнила, как ребята на меня напали. Видимо, они заметили, что я днем не ем, а получаю свой обед для того, чтобы поделиться им с мамой и братьями. Так я и жила: в шесть утра — за хлебом, потом — на работу, через день с мамой, а через день — одна. Я уже писала, что все чувства были притуплённые, но все же о самых близких людях заботилась. А вот встретив своего двоюродного брата Борю Семенова, как-то бесчувственно отнеслась к тому, что их дом разбомбили. Жили они на улице Почтамтской. Наверное, целились в Почтамт, а попали в жилой дом. Мама его - Мария Георгиевна Семенова – болела дистрофией. Боря вызвал для нее врача. Сперва пришла какая-то женщина, а через несколько дней пришли в белых халатах еще два «врача» - женщина и мужчина. Они осмотрели ее и сделали заключение, что нужно класть Марию Георгиевну в госпиталь. Сказали, что для оформления нужно сдать продовольственные и хлебные карточки - якобы, в госпитале ее зачислят на трехразовое горячее питание. Забрали карточки, пообещав, что завтра за ней приедет санитарная машина, чтобы она приготовилась к восьми часам утра. Наутро никто за ней не приехал. Боря пришел в поликлинику узнать об этих врачах - оказалось, что это не врачи, а просто жулики. Через несколько дней Мария Георгиевна умерла. Борю приютили в детском доме. В марте 1941 года моя мама тоже заболела и не могла больше ходить на работу. Я продолжала каждое утро ходить за хлебом а потом на целый день уходила на работу. Ежедневно приносила домой свой обед. Маме становилось все хуже и хуже, у нее начала развиваться водянка. Врачи приходили, откачивали воду, но через несколько дней она опять скапливалась. Сначала распухли ноги, вода все поднималась вверх, ужасно распухал живот. В апреле маму положили в госпиталь. У нашей тети - маминой родной сестры Кичевой Наталии Михайловны погиб муж на Финской войне, остались пятеро детей, и моя бабушка перешла жить в их семью, т.к. тетя пошла работать, а за маленькими детьми нужно было ухаживать. В итоге вся семья погибла. Первой умерла бабушка, Калашникова Мария Алексеевна, за ней — 5-летняя Роза, потом — 11-летний Георгий, 13-летняя Тамара погибла от осколков снаряда. Сама тетя умерла от дистрофии. Старший сын — 20-летний Виктор — погиб в бою 15.02.1944 г. и захоронен в братской могиле в деревне Табары Середкинского района Ленинградской области. Моя мама Иванова Мария Михайловна умерла в Ленинграде в госпитале 5 августа 1942 года от дистрофии. Старший брат Владимир был на фронте. Я осталась одна с младшим 12-летним братом Георгием. Мы постоянно получали повестки, что нам необходимо эвакуироваться. Был приказ комитета обороны вывезти всех детей из блокадного Ленинграда. Через Ладожское озеро нас перевозили на военных катерах. Всюду по воде плавали тюки, чемоданы и прочие вещи. Сопровождающие нас моряки рассказывали, что сегодня нам повезло: низкая облачность дает нам шанс добраться до противоположного берега, где ждет горячий обед и набор продуктов на дальнейшую дорогу. В ясную погоду «Дорогу жизни» с одного берега обстреливали и бомбили немцы, а с другого — финны. Плавающие вещи вытаскивали баграми на берег, но никто их не брал. Истощенные, голодные люди мечтали только о еде. На противоположном берегу из рупоров беспрестанно предупреждали, чтобы люди не ели много, что это может очень плохо кончиться - истощенный организм может не справиться, и человек умрет. Но сдержать себя могли не все. Медицинские работники оказывали помощь, но спасти удавалось не всех. На следующий день нас погрузили в теплушки, и поехали мы в неизведанную даль по неизвестному адресу в Чувашскую АССР. По железной дороге нас довезли до Ярославля, а на колесном пароходе через три дня мы прибыли в столицу Чувашской АССР - город Чебоксары. На пристани нас уже дожидались представители колхозов. Нас погрузили на телеги и отправили в колхоз «Пионер» за 37 км от Чебоксар. Всюду нас встречали добродушно, размешали по частным домам. На второй день выдали документы на получение продуктов, так называемого «микояновского» пайка: зерно, сахар, растительное масло, крупа. Началась наша сельская жизнь. Первые дни я ходила в поле со всеми стариками и подростками на уборку ржи. Жали серпами. У меня плохо получалось, и в конце восьмого дня я поранила серпом руку – ее залили йодом, забинтовали и поставили меня работать на молотилку. После уборки урожая меня с группой подростков послали за Волгу на торфоразработки. Вернулись после выполнения задания, а здесь нас ожидали повестки с приказом ехать на лесозаготовки. Вернулись с лесозаготовок, уже выпал снег, но еще не весь хлеб к тому времени вывезли на элеваторы. По спецпоставкам нужно было возить зерно в Чебоксары. Запрягали лошадей в сани, на санях закрепляли высокие плетеные корзины и в них грузили мешки с зерном. Грузить было некому, и всю эту работы выполняли 14-16-летние подростки. Я уже окрепла, привыкла к тяжелому мужскому труду. Сначала мы вдвоем поднимали мешки по 70 кг, а позже я и одна их таскала. Научилась запрягать лошадей. Такая работа нам нравилась, по снежку легко катились сани. Мы пели военные песни, когда замерзали - бежали за санями, чтобы согреться. Дорога была длинная - 37 км, выезжали мы в 4-5 часов утра. Все было хорошо, пока ехали проселочной дорогой; но только выезжали на шоссе и встречались с первой же машиной — наши кони поднимались на дыбы, и сани переворачивались. Ведь деревенские кони не видели прежде автомобилей и очень их боялись. Уж тогда-то нам становилось жарко: приходилось вновь все мешки перегружать. Закончились зернопоставки, меня от нашего колхоза направили на тракторные курсы в райцентр, за 12 км от нашей деревни. Ходить надо было пешком, никакого транспорта не было. Семья председателя райсовета, в которой было четверо малышей, взяла меня к себе в дом на постой. По воскресеньям я ходила навещать брата, пекла хлеб и возвращалась в райцентр: 12 км — туда, 12 км — обратно. Один чуваш-старичок с сожалением смотревший на мою обувь, сплел мне лапотки, а его жена соткала длинные онучи. Научили меня, как нужно по-чувашски обуваться. Вот когда я воспряла духом! Оказалось, в лаптях очень удобно ходить: легко, тепло и совсем не скользко. Немного успела поработать на тракторе и получила новое направление. В Чебоксары эвакуировался Харьковский электромеханический завод (ХЭМЗ). Его срочно восстанавливали, нужны были рабочие руки. Весной 1943 года шел набор учащихся в школу ФЗО - меня и еще одного ленинградского паренька направили туда на учебу. При беседе с директором школы встал вопрос о моем брате: оставлять его на полгода в деревне за 37 км было просто невозможно. Директор предложил его оформить в Чебоксарский детский дом. Я очень боялась потерять брата, ведь ни мамы, ни папы у нас уже не было, а старший брат был на фронте. Мой младший брат Георгий был всей моей семьей. Для него я заменила маму, была опорой и чувствовала за него ответственность. Директор ФЗО был чутким и добрым человеком, понимал нашу ситуацию. Он дал нам направление на медицинскую комиссию для установления возраста, указал, что ребенку 14 лет, что документы утеряны. Брат получил новое сви-детельство о рождении, и его зачислили в школу ФЗО N11 вместе со мной. Все 6 месяцев мы учились и работали на заводе ХЭМЗ. Брат — слесарем, а я — токарем. В сентябре 1943 года закончилась наша учеба - за нами приехали представители из Москвы, Загорска и других городов. Право выбора места назначения предоставлялось ребятам, закончившим обучение на «отлично». В Москву на завод N689 НКЭП вместе со мной и моим братом были направлены еще 6 токарей и 12 слесарей. Все мы были уже комсомольцами: все наши слесаря были мальчишками по 12-14 лет, а все токари — девушки 14-16 лет. Прибыли мы 2 октября 1943 г. Погода была уже холодная. Пока мы ехали, сгорело двухэтажное деревянное здание общежития, в котором заводское начальство собиралось нас разместить. Пришлось нам поселиться в старом деревянном бараке – он представлял из себя длинный сарай из рассохшихся досок, без потолка, разделенный на два помещения без всяких перегородок. Посередине каждого помещения были плиты, которые топить было совершенно нечем. Стояли голые железные кровати без матрацев. Если после войны стали изготавливать железные кровати с панцирными сетками, то на этих вместо сеток были просто металлические полоски шириной приблизительно пять сантиметров: 4 полоски вдоль кровати и несколько поперек. Больше в этих помещениях ничего не было. Погода была морозная. Когда мы стали искать воду, то обнаружили на улице водоразборную колонку, совершенно замерзшую. От самого крана до земли образовался лед в виде пирамиды. Чтобы получить воду, нужно было разбить лед и отогреть трубу. Все 6 девочек, сбившись в клубок на одной кровати, грея друг друга своим дыханием и набросав на себя свои вещи, просидели до рассвета. Утром пошли собирать разные палки, щепки, обрывки бумаги. Кто-то побежал на завод искать спички, кто-то разбивал лед. На заводе, не приступая к работе, срочно собрали комсомольское собрание – собрание проводил секретарь парткома тов. Кочнов. Он пригласил заводское начальство: директором был тов. Иосифян, коммерческим директором — тов. Чарохчян, главным технологом завода — тов. Иванов. О нашем бедственном положении доложил секретарь парткома. Директор рассказал о пожаре, о тяжелом положении военного времени, но нам от этих слов легче не стало. На этом собрании было слияние двух комсомольских организаций и выборы нового комитета комсомола. Парторг предложил несколько кандидатур, в том числе и мою. Избрали председателем комсомольского комитета инженера-конструктора Кулакову Марию, а меня — ее заместителем и поручили самый ответственный сектор — производственный. В конце собрания выступил коммерческий директор: рассказал о системе питания на заводе, о дополнительном питании в ночные смены, и всем выдали талоны на питание. Ежедневно мы выпускали листки «Молния» о выполнении дневного задания. Не было случая, чтобы хоть один комсомолец не выполнил план. Если что-то не получалось, мы оставались на вторую смену, тем более, что и идти-то было некуда. В общежитии, как и на улице, стоял мороз. Работали, старались перевыполнять норму, выдавали рационализаторские предложения. Один из наших ребят однажды выполнил план на 700% - придумал приспособление и сразу применил его. Позже его приспособление рассматривали в Комитете по изобретениям и, несмотря на свои юные 14 лет, он получил «Свидетельство об изобретении». Талоны выдавали на целый месяц - на каждый день один талончик с указанием нормы хлеба и даты. Так как мы приехали 2 октября, и месяц уже начался, нам выдали отдельные талоны на хлеб на 28 дней без указания даты. После работы, когда вернулись наши ребята, все обвешанные баранками, бубликами и всякими другими сладостями, такие довольные и счастливые, мы сразу поняли, что они натворили. Так как на хлебных талончиках даты не было, на все талоны они полакомились пирожными. За каждое пирожное у них отобрали не только талоны на хлеб, но и на сахар, и на масло. Короче говоря, почти все талоны они оставили в магазине в первый же день. Начались очередные неприятности. Со всеми своими печальными вопросами мы всегда обращались к Кочнову. Он договорился с начальством, и ребятам утром давали кашу, кусочек хлеба и чай, в обед — первые и вторые блюда, а вечером они оставались на вторую смену и получали дополнительный талон на питание: кашу, кусочек рыбы или мяса. Порции были очень маленькие, и, конечно, ребята ходили голодные, хмурые, похудевшие, невыспавшиеся. В лучшем положении оказался только мой брат, т.к. его талоны были у меня, и он каждый день мог поесть. В первый день отдыха ребята пришли босые и раздетые. Все с себя продали, обмотали ноги каким-то тряпьем. Утром опять бегу к парторгу Кочнову. На складе нашли старые рабочие телогрейки и что-то едва похожее на обувь — брезентовый верх и две деревянные колодки вместо подошвы. Идут ребята по цехам — согнутые, худые, в телогрейках почти до пола, подпоясанные веревкой или электрошнуром и цокают своими колодками: цок-цок, цок-цок. Жалко смотреть, но ничем им больше помочь мы не могли. Топили плиту смолой, она текла через все отверстия, коптила ужасно, черные хлопья сажи летали по бараку. Пока горела смола, ребята сидели вокруг плиты. Когда переставала гореть смола в плите, температура в бараке становилась такой же как на улице. Девчата ходили, собирали всякие палки, недогоревшие головешки с пожарища. Но все равно жить там было невозмож-но. Ежедневно мы ходили к начальству, а у них план горит, фронту требуется оружие. Была среди нас застенчивая такая девочка — Вера Давыдова — москвичка, но никого у нее в Москве не было, кроме старшей сестры. Сестра жила с мужем и его матерью в малюсенькой квартирке, заставленной старинной мебелью, теснота была ужасная. Самое главное, что она работала в министерстве! Мы с Верой после работы поехали ней, чтобы она нам подсказала, куда нам обратиться с просьбой о помощи. Сестра Веры нам все объяснила, дала адрес министерства и Комитета по делам трудовых резервов. В то время министерства работали до самого позднего вечера. На следующий день, после работы мы поехали в министерство. Хорошо, что метро работало, а как там было тепло! Быстро нашли нужный дом. Только хотели пробежать по ковровой дорожке вверх по широкой лестнице мимо швейцара, а он поймал Веру за руку. Посмотрел на нас и говорит: «В такое высокое государственное учреждение в таком виде ходить нельзя». Провел нас под лестницу в маленькую комнату и стал расспрашивать, куда и к кому мы идем. Мы ему все рассказали. Он помог нам раздеться, достал щетки, расчески, мыло, привел нашу рабочую одежду в приличный вид и только тогда, объяснив куда нам идти, назвал фамилию, имя и отчество заместителя министра по трудовым резервам (если не изменяет память, Ларичев). Мы под-нялись по ковровой дорожке на второй этаж, нашли нужный кабинет, постучали и вошли в большую комнату. Вопреки нашим ожиданиям увидеть замминистра, мы увидели находившихся в комнате десятка полтора женщин. Некоторые из них сидели за пишущими машинками. Все женщины встали из-за своих столов и с удивлением смотрели на нас. Видимо, такие «экземпляры» здесь появились впервые. Все наперебой стали задавать нам вопросы. Когда поняли, зачем мы пришли, то усадили нас за разные столы и начали подробно расспрашивать о наших бедах. Оказывается, несмотря на позднее время, замминистра находился на заседании и через некоторое время должен вернуться. Когда он пришел, то остановился на пороге и несколько секунд с изумлением смотрел на нас, переводя взгляд с одной на другую. Наконец, улыбнулся, и одна из сотрудниц объяснила, кто мы и зачем пришли. Очень вежливо пригласив нас в свой кабинет, стал расспрашивать: на каком заводе мы работаем, в каких цехах, какое учебное заведение закончили. Дал нам листы бумаги, ручки и попросил все записать. Потом вызвал сотрудницу и стал ей диктовать: «Завтра, в 9 часов утра послать комиссию по обследованию общежития. Срочно отправить на такой-то завод заказ изготовить необходимые предметы быта, на такую-то фабрику заказать матрацы, подушки, одеяла, простыни, наволочки, полотенца. К 17-ти часам завтрашнего дня доложить о выполнении». Когда мы с Верой закончили писать о своих бедах, чиновник пригласил нас к своему столу и еще около часа беседовал с нами. Затем вызвал машину и отправил нас домой. Дома нас со всех сторон обступили наши товарищи. «Гавроши» наши, все в саже, тоже пришли послушать, но не поверили, что кто-то о них позаботится, и вскоре ушли спать в свою «мужскую» половину общежития. А девчонки спать не могли, лежали на почти голых железных кроватях и мечтали о теплом общежитии, об одеялах, подушках, о дровах. Долго еще не могли заснуть, тихонечко переговаривались с подружками, надеялись на лучшее. А мы с Верой очень боялись, не знали, как доложить нашему угрюмому и строгому директору о нашем визите в министерство. Утром следующего дня, как нашалившие дети, мы предстали сначала перед нашим защитником партор-гом Кочновым. Он пообещал нам, что сам поговорит с директором завода. Договорился с начальниками цехов и отправил нас с Верой встречать гостей, пообещал, что он и сам подойдет к общежитию в назначенное время. Ровно в 9.00 подъехали две легковые машины. Члены комиссии поздоровались, прошли в наше общежитие, охали-ахали, возмущались, как можно было поселить в этот сарай детей, приехавших помогать заводу в выполнении плана. Пришел Кочнов, а комиссия уже составила Акт о непригодности эксплуатации данного строения как жилья. Возле общежития уже толпились рабочие, идущие с ночной смены. Члены комиссии вместе с Кочновым начали составлять список вещей, необходимых нам для существова-ния. Нас спрашивают: «Что вам не хватает? Говорите все». А нам не хватает всего, у нас нет ничего, кроме форменной одежды. Еще хорошо, что нам выдали новую рабочую форму перед отъездом из Чебоксар. Телогрейки, гимнастерки, юбки, брюки — все голубого цвета (цвет-то в военное время не выбирают). Представьте, как выглядела эта одежда после же первой смены, проведенной за станком или за верстаком. Все в машинном масле или металлической стружке. Еще у нас были черные шинели, береты, у девочек — ботинки, а у ребят — колодки на ногах. Списки, составленные комиссией, были длиннющие. Комиссия во главе с Кочновым двинулась к заводу. Мы остались в общежитии. Приблизительно через час или полтора за нами прислали гонца. Директор вызвал нас с Верой «на ковер». Прежде чем зайти к директору, мы заглянули в кабинет к Кочнову. Кочнов пригласил коммерческого директора, и все мы прошли в кабинет директора. Директор в это время стоял хмурый у стола. Грозным голосом сказал: «Защитников прошу покинуть помещение». Мы с Верой, затаив дыхание, стояли у двери. Директор огромными шагами, наклонив голову, ходил по ковровой дорожке по диагонали от двери к столу и обратно. Когда приближался к нам, внутри у нас все съеживалось. Нам казалось, что он ходил вечность. Наконец, он остановился у стола и своим громовым голосом начал нас отчитывать: «Как вы смели, минуя меня, пойти в Министерство? Я тут разрываюсь на части, задыхаюсь от всяких забот о производстве. Вы знаете, что наш завод выполняет особые задачи? Само помещение завода не приспособлено, не отапливается, рабочие мерзнут!» Нам казалось, что он кричит целый час. Наконец, сам устал, слова кончились. Постоял молча несколько минут, потом подошел к нам, взял за руки и подвел к своему столу, усадил на стулья. Помолчал немного и говорит: «Ну, слава богу, хоть одна гора с плеч. Видели, какие списки комиссия составила? Разве бы я смог с этим всем справиться? Без этой комиссии и пятой части не добился бы. Идите, работайте, орлята». Вскоре привезли нам дрова, уголь и рабочих. Они, как могли утепляли стены и делали потолок, но все равно было ужасно холодно. Еще через два дня в мой цех прибежал паренек, сказал, что пришли две грузовые машины и требуют начальство. Действительно, у общежития стояли две грузовые машины, доверху груженные вещами: ведра, тазы, кастрюли, сковородки, умывальники, тарелки, кружки, ложки — все из белой жести. На второй машине: матрацы, одеяла, подушки — все ватные, постельное белье — беленькое, теплое, из материи чуть плотнее марли, но какое все чудесное! Даже радио провели, и аккумулятор давал свет: одна лампочка на весь сарай. Но какое счастье светилось на всех 18-ти лицах наших девчат и пареньков. Выполнили все обещанное. Теперь мы слушали радио: «От Советского Информбюро... Наши войска на всех фронтах перешли в наступление...» В январе 1944 года была прорвана оборона противника, а 27 января 1944 года произошло окончательное снятие блокады Ленинграда. В честь ознаменования победы под Ленинградом был дан салют. После всех этих событий жизнь наша значительно улучшилась. В редкие свободные дни мы знакомились с Москвой. Особенно всем понравилось метро: катались по всем линиям, любовались прекрасными станциями. Всем нашим девушкам было поручено контролировать поведение младших товарищей. Наладилось отношение с заводской столовой. Продовольственные карточки наших младших ребят мы сразу сдавали в заводскую столовую, чтобы они получали там завтрак, обед и ужин. Понемногу завод нашел возможность получить новую рабочую форму, и ребят приодели. Но, все же они были еще детьми, все еще к верстакам подставляли ящики, и по-прежнему они за дополнительный паек на питание работали по две смены. Я работала токарем в инструментальном цехе. Работа интересная, каждый день разнообразная. В основном изготавливали режущий инструмент из высокопрочных сплавов и различные приспособления для обработки металла. Но меня постигло несчастье. В это время были лютые морозы, завод не отапливался. В рукавицах или перчатках работать было невозможно, нужна была высокая точность выполнения задания, и я голыми руками точила детали. Приходишь на смену — весь станок покрыт инеем, берешься за рукоятки станка — пальцы моментально примерзают к металлу, отрываешь руку от рукоятки станка - примерзшая кожа остается на металле. В результате — отморозила руки. Врачи лечили, смазывали мазью, бинтовали, но руки распухли и сильно кровоточили. Дали мне больничный. В общежитии было еще холоднее, чем в цехах, и я с перевязанными руками ходила по заводу, занималась комсомольской работой, просила какую угодно посильную работу в цеху. Меня временно перевели в инструментальную кладовую. Рабочие, придя на смену, получали у меня инструмент: сами записывали в журнал, сами брали его с полок и расписывались в получении, а я при этом только присутствовала. Прежний кладовщик встал к станку. Главный технолог завода Иванов заглянул как-то ко мне и говорит: «Что это ты, тезка (а я тогда еще была Иванова), тут делаешь? Давай, поправляйся скорее, и я возьму тебя к себе в отдел». Я подумала, что он пошутил, а он и правда недели через две пришел за мной. Познакомил меня со всеми технологами, конструкторами, и сообщил им, что я скоро буду здесь работать техником-технологом и попутно заведовать архивом. Работа мне очень понравилась, тем более, что здесь было тепло, а руководителем моим была Кулакова Мария — секретарь комсомольской организации завода, мой лучший друг и товарищ. С архивом, конечно, пришлось повозиться. В самые тяжелые для Москвы дни, когда немцы рвались к нашей столице, завод был заминирован, а архив хотели срочно вывезти на Урал. Все чертежи и техническая документация в беспорядочной суете были упакованы в мешки и ящики. Рабочий день у меня делился на две части: до обеда разбирала архив, а в оставшиеся часы Мария обучала меня профессии. Директор завода о нас не забывал, часто приходил на комсомольские собрания. Результатами нашей работы он был доволен. Однажды пригласил Марию и меня к себе в кабинет, там были Кочнов и Чарохчян. «Я вас пригласил для того, чтобы посоветоваться, куда бы нам переселить бухгалтерию? Я долго думал и решил: помещение бухгалтерии передать нашим молодым специалистам под женское общежитие», - сообщил директор. Теперь я уже не помню, куда перевели бухгалтерию, но мы переехали в заводоуправление, в большую, светлую и теплую комнату. Коллектив наш к этому времени увеличился: нас уже было не шесть, а двадцать девушек. Жили дружно. Хоть и уставали на работе, но были счастливы, что получили наконец-то человеческое жилье. Теперь могли нормально умыться, постирать, иногда приготовить себе домашнюю еду, вечером вместе попить чайку. Проработала я на нашем заводе всего лишь год. За этот год завод поменял свое назван