Вспоминает Галина Шахтахтинская (Кириллова)

Когда началась война,  мне не было и четырех лет. Я была слишком мала в эти страшные дни, поэтому мало что помню.

Мой отец работал механиком на Металлическом заводе. У отца была бронь, и поэтому семью не эвакуировали. Всю блокаду мы прожили в Ленинграде. Мама не работала, так как на руках у нее была я и бабушка (ее мама).

В блокадные дни были введены карточки на хлеб,  по 125 грамм на человека. У нас была одна рабочая карточка, и три иждивенческих.

Зимы 1941-1942 годов были очень холодными. Мороз доходил до минус 40 градусов. Папа смастерил буржуйку, которою мы топили, пока не закончились дрова. Дрова закончились, и стали жечь паркет, мебель, книги. Иногда с улицы отец приносил доски. Тепло было только рядом с буржуйкой. Спали все вместе, так было теплее. Света не было. Освещались маленькой коптилкой. Водопровод замерз. За водой приходилось ходить на Неву.

Обстрелы были сильными и долгими. Дом шатался, окна были без стекол. Мама занавешивала их одеялами. Поэтому в помещении всегда было темно. Я часто плакала, потому что боялась темноты.

Первое время отец иногда приходил домой. Отдавал нам свой паек, лишая себя куска хлеба. Карточки всегда отоваривала мама, деля хлеб на всех. Хлеб всегда был черствым, черным, но все равно казался вкусным. Есть хотелось все время. С нетерпением ждала, когда мама закончит делить хлеб. Мне разрешалось пальчиком собирать крошки.

Отец все реже и реже появлялся дома. Ночевал и жил на работе.

В феврале 1942 года папа неожиданно пришел домой. Он был ужасно худой, изможденный, и сразу же лег в постель. У него была высокая температура. Через две недели он умер. Помню, как мама с бабушкой завернули его в простыни и волоком, с трудом вытащили на ледяную лестницу, где его и оставили. Сил не было вынести его тело на улицу. На лестнице лежало много трупов. Сандружинницы потом очищали лестницы от трупов, увозили их куда-то на машинах. Где захоронен отец, неизвестно.

Вскоре умерла и бабушка. Мы остались с мамой вдвоем. Соседей у нас не было.

Помню один эпизод, как мы с мамой ходили за водой на Неву. Мы шли по улице, где лежали трупы, засыпанные снегом. У нас были санки с ведром. Подходили к Неве, спускались к проруби по заледенелым ступеням. Мама вставала на колени, спускала ведро с веревкой, и наполненное водой ведро ставили на санки.

Мы стали подниматься вверх, на набережную, как вдруг мама с криком сбила меня с ног, накрыв меня своим телом. Ведро упало, вода вылилась и мы промокли насквозь.

Оказывается, что стая огромных крыс (крысы питались трупами, поэтому были размером с кошку) прибежала на водопой. Нас они не тронули, напились и убежали, а мы мокрые, несчастные вернулись домой без воды.

Искать пропитание мама ходила одна. Она все время что-то меняла на хлеб и дуранду. У меня началась цинга. Ноги распухли, ходить не могла. Мама оставляла меня одну, сажала на кровать, укутывала одеялами, тряпками и платками. Так, молча, я сидела до её прихода.

Помню черную тарелку репродуктора, откуда доносились звуки метронома.

К концу блокады мы стали дистрофиками. Уже не ходили, могли только лежать. Двери в квартиру не закрывались. Нас обнаружили сандружинницы. Мы еще были живы. Поместили нас с мамой в госпиталь на Суворовском проспекте.

Спасибо врачам. Нас с трудом выходили. Мы еще долго, долго болели. 

Из-за слабого здоровья меня приняли в 1-й класс только в девять  лет.

День Победы мы встретили, еще будучи в госпитале. Залпы салюта и радостные крики: «Победа! Победа!» мы слышали через закрытые  окна госпиталя.