Вспоминает Нина Федоровна Туркина (Костяева), Ярославль
Из письма в Ярославскую общественную организацию «Жители блокадного Ленинграда»:
До войны я жила в Ленинграде. Отец: Костяев Федор Андреевич. Мама: Костяева Анна Епифановна. Оба 1913 г. рождения. Сестра Рая двух лет и бабушка Варя.
Отец работал в гавани круглого леса, он был моряком, и с первых дней войны был взят на фронт. Мама работала на Кировском заводе, бабушка сидела с детьми.
Вспоминать очень тяжело, хоть и прошло много лет, а все как незаживающая рана – все болит. Мне было 7 лет, когда началась война. Помню очень хорошо, что все время было страшно от взрывов снарядов, и всё горело. Дом наш разбомбило, жили в подвалах, много там было нас, спали, где придется, посреди – круглая железная печка. Завалило вход в подвал, взрослые плакали и копали.
Помню бомбежки, им не было конца. Первой умирает бабушка. Зашивали ее в байковое одеяло, везли ее на детских санках. Холодно. Плохо, видно, зашили и мама убирает в разошедшуюся дыру бабушкины волосы. Свезли на место, туда, куда складывали трупы. Мама везет меня обратно на этих санках и говорит: «А знаешь, Нина, ведь мы волосы бабушке положили на лицо».
Помню, посылает меня мама за водой, привязывает свой кушак от платья к зеленой кастрюле – холодно, но иду. Там черпали воду чем попало. Вода со льдом, пока донесешь, сама покрываешься коркой льда. Этого не опишешь. Этот лед в кастрюле стоит и до сих пор перед глазами. Просит пить сестра (она уже лежала, хоть только-только начала ходить), мать поит ее, и умирает моя маленькая сестренка, так тихо... Ее уже не везли, т.к. мама уже не вставала.
Помню блокадный хлеб и очереди за ним, и этот кусок за пазухой у умирающих и уже у мертвых. Боже, сколько было умерших! И черные машины, я их звала «гробы», - собирающие трупы. Трупы были у сотен домов. Помню, пришла за водой, женщина зачерпнула воды и падает замертво в воду.
Мама заболела крупозным воспалением легких. "Умирать будем вместе", - часто повторяла мама. Это был кошмарный 1941 г. Никогда не забуду кусок блокадного хлеба, здания, рушившиеся, как спичечные коробки, свист снарядов и грохот зениток, груды трупов и метроном. Вторая семья, моего дяди – тоже 5 человек - потеряли карточки и умерли все, кроме дяди - тот погиб на фронте.
В 1942 году нас - маму и меня - эвакуировали. Везли нас на машинах, крытых брезентом, потом в вагонах для скота. Сперва на станциях открывали огромные двери и снимали трупы, складывали у рельсов, потом снимать перестали, так и ехали и живые и мертвые. У кого что было – все меняли на хлеб, у нас ничего не было, все сгорело, когда дом разбомбили.
Ехали очень долго, и привезли в Ярославль. Так я с мамой попала в здание школы №37, в госпиталь. Положили нас на самодельные раскладушки. Мама умерла через 2 дня от истощения и крупозного воспаления легких. Много нас умирало в госпитале.
Так девочка 8 лет оказалась в Ярославле совершенно одна. В большой мужской ушанке, коротком пальтишке, на ногах чуни-шептунки (шитые из тряпок), перевязанная бабушкиным платком, с обмороженными ногами, с большой тряпичной куклой... Правда кукла была красивая, с гуттаперчевой головой и гуттаперчевыми уложенными косами, да грудой вшей, которые лезли отовсюду.
Маму похоронили на Леонтьевском кладбище, там была вырыта длинная траншея и закапывали по ночам.
Долго не ходили ноги, а потом ходила на кладбище. Упаду на чужую могилку: «Мамочка, у всех могилки, а у тебя и этого нет». Папа погиб в 1942 году "защищая Ленинград" – так написано в похоронке.
Меня взяла на воспитание жительница Ярославля Румянцева Мария Кузьминична.
По материалам Центра документации новейшей истории Государственного архива Ярославской области (ЦДНИ ГАЯО).
