Вспоминает Лидия Жукова, Подольск

Я родилась 22 июня. В день начала войны мне исполнилось 5 лет. Папа с мамой решили сделать мне подарок – показать живого слона, и мы поехали в зоологический сад. Прибыли в Ленинград: погуляли по Невскому проспекту, зашли в фотоателье, сделали фотографию на память, которая сохранилась до сих пор. Сейчас она для нашей семьи - реликвия.

Когда мы вышли из фотоателье, уже все было по-другому. Люди стали пасмурными, печальными, говорили: «Война, война». Тогда я впервые услышала это слово. На другой стороне Невского проспекта вокруг репродуктора стояла целая толпа. Все слушали Молотова. Конечно, в зоологический сад мы не поехали.

Дней пять было все спокойно. Потом начались обстрелы и бомбежки. Самым страшным были первые сирены воздушной тревоги, нужно было обязательно идти в бомбоубежище. Находясь в нем, мы слышали, как над нами разрывались бомбы. А еще в первые дни войны мама родила сына, моего братика.

Поначалу бомбежки были нечастыми, и мы, дети, бегали во дворе, играли в мячи, прыгали на скакалках, напевая дворовую песенку:

Калининграду немцы гроб – дело несомненное.

Но сюда они войдут, как военнопленные.

Конечно, мы даже не знали, кто такие военнопленные. Но знали, кто такой Гитлер - бесноватый, который собирается уничтожить наш прекрасный город.

В июле-августе продукты стали давать по карточкам.

Зима 1941-42 гг. была очень холодной, не было света и воды. Чтобы согреться, мы сожгли все книги, полки, стулья - все, что можно.

В октябре мы с мамой пошли на луг за травой. И вдруг я увидела приближающийся к нам фашистский самолет, а в кабине - человек в очках. Мама резко столкнула меня в окоп. Пилот спустился ниже, пролетел почти над нашими головами и поднялся вверх. Это было страшное потрясение для нас.

Из той травы, что мы с мамой нарвали, она испекла лепешки на олифе. Они получились черными, с ужасным запахом. Но съесть нам их не удалось – когда мама отвлеклась на братишку, лепешки украл соседский мальчик.

Перед Новым годом мама куда-то часто уходила, я оставалась с бабушкой и братиком. Они были совсем без сил, постоянно стонали. В один из таких дней я стояла у подоконника, смотрела на свой кукольный сервиз, и вдруг услышала шум. Оказалось, что снаряд разорвался прямо перед нашим окном. Посыпались стекла. Я пригнулась, и осколки пролетели мимо.

Зимой голод был страшный. Маленький братик все время кричал и однажды от голода откусил у мамы сосочек. У нее не было молока.

Вскоре мама слегла, мы думали, что она умрет. Пролежав два-три дня, она слабым голосом попросила меня сходить к соседке за кусочком сахара. Я пришла к ней и говорю: «Моя мамочка скоро умрет, я хочу у вас попросить кусочек сахарку. Если есть, дайте, пожалуйста. Ей надо попить теплой водички». Она вынесла пол-литровую стеклянную баночку, на дне которой было несколько карамелек. Достала ложкой одну конфеточку и положила мне в ручку. Я была счастлива. Пришла домой радостная, счастливая. Налила маме теплой водички, она выпила с этой конфеточкой, какое-то время полежала, потом поднялась, ребенка надо было кормить. Так она выжила.

Помню день, когда я впервые увидела икону. Папа был партийный и не разрешал, чтобы в доме находилась церковная атрибутика. С началом войны бабушка приехала к нам из деревни и привезла с собой икону. Она висела на стене, мне говорили: «Это Боженька. Эта тетенька нас спасет». Я с уважением относилась к этой тетеньке. Бог нас берег, ведь со всего подъезда выжили только я и мама. Нас спасло то, что перед войной родители собирались делать ремонт, у нас была олифа и столярный клей. Мамочка из клея варила холодец.

Бабушка умерла в 1942 году, после Нового года.

В 1942 году меня записали в очаг (детский сад – прим.ред.). Он располагался в нашем доме, на первом этаже, в обыкновенной квартире. Худенькая женщина раздавала нам кусочки хлеба. Мы все тянули к ней ручки и кричали: «Горбушечку, горубушечку».

Папа пришел с фронта раненый, у него оторвало кисть руки. Почти сразу отправился работать на судоремонтный завод.

Мы попали в последний поток эвакуации. Сначала ехали на машине до Невы, потом пересели на баржу. На барже - до кого-то города, а потом нас посадили в машину-амфибию. На фото в Музее вооруженных сил я видела фотографию этой машины со мной в кабине. Когда мы ехали, вокруг кружил немецкий самолет и на последнюю машину спустил бомбу. Все, кто там был, погибли.

Через месяц приехали в Балаково. Три дня жили в церкви. С питанием было лучше. В церкви перед сном я любила рассматривать иконы. Потом нас определила к каким-то бабушке и дедушке, и мы прожили у них полтора года.

В марте 1943 года папу снова забрали на фронт, несмотря на то, что у него не было руки. Больше мы его не видели. Последнее письмо папы было о том, что они ехали по направлению к Курску.

В нашу комнату в Ленинград мы ездили в 1946 году. Мама говорила, там стоит наш гардероб из красного дерева, раньше это считалось богатством, наша оттоманка, на которой я спала, две кровати – бабушкина и папы с мамой. Остальное все сожгли. Жила там семья заместителя начальника милиции. Мама пыталась вернуть квартиру, но не получилось. Но она не сильно старалась, потому что боялась, что мы не сможем там жить из-за жутких воспоминаний.

Стихотворение моего друга, с которым мы с ним родились в один день и в один год. Познакомились на собраниях блокадников.

Ночами нас бомбили гады,

Но мы в убежище не шли.

Под грохот страшной канонады

О хлебе думали лишь мы,

О том, чтобы кусочек хлеба

Во рту, как сахар подержать.

Страшнее смерти голод этот

С ним надо было совладать.

Мать, укрывая своим телом

Свою кровинку, жизнь свою

Своим она делилась хлебом,

Чтоб пережили мы войну.

Не много тех, кто пережили

Тот голод, холод той зимы

Но матерей, что нас взрастили,

Ценною жизни помним мы.

Это стихотворение он посвятил родителям, нашим мамочкам.