Людмила Галактионова (Андреева), Санкт-Петербург

Я родилась 25 марта 1941 года. Со дня рождения и до 1969 года я жила безвыездно вместе с бабушкой (мамой отца) на Измайловском проспекте в доме № 18. В нашей четырехкомнатной  квартире на третьем этаже, кроме нас, проживала бабушкина дочь с мужем - инвалидом и ее двое детей.

Мой отец, Андреев Иван Николаевич, до войны работал поваром в ресторане, который находился в нашем доме. Сейчас это помещение занято библиотекой. С первых дней войны папа ушел добровольцем в народное ополчение.

Бабушка рассказывала мне, как она провожала сына на пункт сбора народного ополчения, который находился на Московском (тогда Международном) проспекте, рядом с Обводным каналом, напротив молокозавода.

Папа погиб в первые дни войны. Не получив от него писем, бабушка стала делать запросы о судьбе сына, на которые получила ответ, что рядовой Андреев Иван Николаевич числится пропавшим без вести. Установить дату и место гибели отца мне в последствие так и не удалось.

Мать, Андреева (Казаченко) Антонина Ивановна, работала трамвайным кондуктором. До 18 лет я ее не видела. Знала только из рассказов бабушки, которая меня растила, что мама, заболев инфекционной болезнью, сбежала, как выяснилось позже, в Эстонию, прихватив выручку от продажи трамвайных билетов. О ней напоминала только кондукторская кожаная сумка, висевшая на гвоздике. Бабушка также рассказывала, что к нам несколько раз приходили работники трамвайного парка, расспрашивали о невестке, но где она пропадает или что с ней случилось,  установить не удалось.

Впервые я ее увидела, когда мне исполнилось 18 лет и я уже работала. Она приехала по своим делам в Ленинград. Зашла к нам домой на Измайловский. Ни раскаяния, ни оправданий, ни извинений не было.

Рассказала, что живет в Эстонии, вышла замуж и родила вторую дочь, которую назвала Светой. Уходя, сняла с руки часы «Звездочка», кожаные перчатки и отдала мне.

Сберегла жизнь в блокаду и вырастила меня бабушка, Бреусова Наталья Ильинична. В блокаду она была рабочей. Чтобы купить хлеб, бабушка продавала личные вещи, вплоть до постельных принадлежностей. Помню, как соседка в обмен на еду уносила пуховую перину, которую бабушка все хотела выкупить у нее после войны. Кроме того, она была донором. У нее была редкая группа крови: 1-0, и я помню, что за ней специально присылали машину. Получив за сданную кровь талон на обед, она возвращалась домой, брала меня на руки и несла в столовую, где большую часть еды перекладывала в мою тарелку.

В конце войны бабушка зарабатывала тем, что стирала спецодежду и скатерти для работников общепита и магазинов. На соседней улице (7-ой Красноармейской) была домовая прачечная. В ней стояли огромные баки, вода в которых разогревалась дровами и углем. После кипячения белье сушили во дворе на натянутых веревках. Чтобы его не украли, приходилось его сторожить. От голода я была настолько слаба, что не могла стоять на ногах. Помню, что до 4-х лет я передвигалась, ползая по полу. Когда возвращалась бабушка, все время просила у нее «леба», так я выговаривала слово хлеб. На улице я практически не выходила. Из-за того, что я не могла стоять на ногах, меня ни в ясли, ни в детсад не отдавали.

Моя бабушка была красивой, крупного телосложения женщиной. Она была очень доброй. В разговоре с людьми называла меня сироткой.

Однажды, когда за непослушание она слегка меня наказала, я, не привыкшая к этому, от обиды разревелась. Бабушка тут же  стала меня жалеть и расплакалась сама. Помню, как мы сидим с ней в обнимку на диване и ревем.

        Бабушка заменила мне мать, бросившую меня, по сути, грудным ребенком. Она была великой труженицей. Сделала все возможное, чтобы сохранить мне жизнь и вырастить меня.

Несмотря на то, что у нее был очень мягкий характер, она была твердой в критических ситуациях.

Это было уже после войны. Бабушкин сын, Павел, работал проводником поезда Ленинград-Адлер. Его осудили на длительный срок за то, что он посадил в свое служебное купе женщину без билета с больным грудным ребенком, которого она везла в больницу. Свободных мест в вагоне не было. Билеты раскупались задолго до поездки. Никаких денег с этой женщины Павел не брал. Он просто воспринял бедственное положение, в котором оказалась женщина, как личную беду, уступив  ей с больным  ребенком свое служебное место.

Никакие доводы ни на руководство железной дороги, ни на судебные органы не повлияли. Бабушка, взвалив матрас на спину (об остановке в гостинице не могло быть и речи), поехала хлопотать за него  в Москву. Добилась приема у Ковпака. Сын был не только оправдан, но и награжден!

Я рассказала об этом эпизоде, не имеющем отношения к блокаде, с целью показать характер людей,  в том числе и моей бабушки, переживших блокаду. Их чуткость, решимость, отзывчивость и упорство.

Так случилось, что, кроме постоянного чувства голода и жуткого холода, у меня, проведшей всю блокаду ползающей по комнате (у меня развился такой рахит, что я не могла стоять на ногах), в памяти не осталось каких-либо эпизодов, связанных с ужасами той поры.

Запомнился страшный грохот от бомбы, попавшей в дом, вплотную примыкавший к нашему зданию. Стена дома, выходящая в первый двор (двор был проходной), обвалилась, как будто ее отрезали. Еще долго в оставшейся части одной из квартир висела раковина, зеркало и полотенце. Говорили, что тогда погибли несколько жильцов этого дома. Когда, впоследствии производился разбор его развалин, обнаружились останки погибших в нем людей. Завал отгородили от остальной части двора, проход в подворотню был перекрыт. Приходилось выходить на улицу через ворота соседнего дома № 20.

Самое яркое воспоминание — это всеобщее ликование по поводу снятия блокады 27 января 1944 года. Я впервые видела, как плакали взрослые люди, одновременно улыбаясь. Бросались обнимать друг друга. Я смотрела на них и не понимала: плакать вместе с бабушкой или радоваться.

Когда вечером раздались орудийные раскаты, на лице бабушки не было привычного напряжения. Она гладила меня по голове, приговаривая: «Это салют, это конец блокаде, теперь не умрем с голоду, это начало окончательной Победы».