Вспоминает Валентин Бурец, Санкт-Петербург

Когда началась Великая Отечественная война, мне было без двух недель 4 года. Возможности эвакуации, скорее всего, не было. Нас было четверо: мама, бабушка, моя младшая сестра, которой не исполнилось еще и двух лет, и я. Мама работала на фабрике грампластинок – предприятии не оборонного значения, эвакуация которого вглубь страны вряд ли планировалась. Отец, штурман-подводник, проходил службу на Северном флоте, когда незадолго до начала войны был переведен с Балтийского флота в составе всего экипажа подводной лодки. Подвергать испытаниям, связанным с эвакуацией, больную мать и двух малолетних детей моя мать не решилась – к тому же у нее, как говорится, всегда была вера в победу.

Жили мы в Петроградском районе на улице Введенской, дом 9 (одно время улица называлась именем Розы Люксембург), на 2-ом этаже, в большой коммунальной квартире. В 20-30-е годы её занимала семья моего прадеда Соболева Николая Васильевича, Митрополита Петербургского и Ладожского, который репрессирован не был, вероятно, потому, что после революции возглавил так называемое «обновленческое» движение в русской православной церкви, предполагавшее общение с паствой и проповедование христианства не на старославянском, мало понятном прихожанам языке, а на светском русском. После смерти прадеда в 1937 году инициатива прадеде не была поддержана иерархами РПЦ. ( Прадед скончался в одночасье от сердечного приступа, когда, стоя у окна, увидел, как на противоположной стороне улицы взлетела на воздух и рассыпалась в прах Введенская церковь (тогда повсеместно взрывали церкви). Такого кощунства сердце православного христианина не выдержало. Одно время прадед был настоятелем этой церкви, протоиреем. (Сейчас на месте этой церкви находится сквер, а в соседнем церковном помещении, выходящем на улицу Воскова, располагается Музыкальное училище).

Жили мы в Петроградском районе на улице Введенской, дом 9 (одно время улица называлась именем Розы Люксембург), на 2-ом этаже, в большой коммунальной квартире. В 20-30-е годы её занимала семья моего прадеда Соболева Николая Васильевича, Митрополита Петербургского и Ладожского, который репрессирован не был, вероятно, потому, что после революции возглавил так называемое «обновленческое» движение в русской православной церкви, предполагавшее общение с паствой и проповедование христианства не на старославянском, мало понятном прихожанам языке, а на светском русском. После смерти прадеда в 1937 году инициатива прадеде не была поддержана иерархами РПЦ. (Прадед скончался в одночасье от сердечного приступа, когда, стоя у окна, увидел, как на противоположной стороне улицы взлетела на воздух и рассыпалась в прах Введенская церковь (тогда повсеместно взрывали церкви). Такого кощунства сердце православного христианина не выдержало. Одно время прадед был настоятелем этой церкви, протоиреем. (Сейчас на месте этой церкви находится сквер, а в соседнем церковном помещении, выходящем на улицу Воскова, располагается Музыкальное училище).

Она воспитывалась в семье, в которой понятие «Отечество» не было чем-то отвлеченным. Её отец (мой дед) Куличин Иван Алексеевич воевал добровольцем в I мировую войну, служил в кавалерии полковым священником. По рассказам сослуживцев, как говорила бабушка, не раз ходил в атаку, бил немцев по стальным каскам большим нагрудным крестом (оружия священникам не полагалось), имел награду – серебряный Георгиевский крест, который долго хранился в семье. Погиб дед в 1928 году.Когда началась Великая Отечественная война, мне было без двух недель 4 года. Возможности эвакуации, скорее всего, не было. Нас было четверо: мама, бабушка, моя младшая сестра, которой не исполнилось еще и двух лет, и я. Мама работала на фабрике грампластинок – предприятии не оборонного значения, эвакуация которого вглубь страны вряд ли планировалась. Отец, штурман-подводник, проходил службу на Северном флоте, когда незадолго до начала войны был переведен с Балтийского флота в составе всего экипажа подводной лодки. Подвергать испытаниям, связанным с эвакуацией, больную мать и двух малолетних детей моя мать не решилась – к тому же у нее, как говорится, всегда была вера в победу.Когда началась Великая Отечественная война, мне было без двух недель 4 года. Возможности эвакуации, скорее всего, не было. Нас было четверо: мама, бабушка, моя младшая сестра, которой не исполнилось еще и двух лет, и я. Мама работала на фабрике грампластинок – предприятии не оборонного значения, эвакуация которого вглубь страны вряд ли планировалась. Отец, штурман-подводник, проходил службу на Северном флоте, когда незадолго до начала войны был переведен с Балтийского флота в составе всего экипажа подводной лодки. Подвергать испытаниям, связанным с эвакуацией, больную мать и двух малолетних детей моя мать не решилась – к тому же у нее, как говорится, всегда была вера в победу.

По мере того, как домочадцы моего прадеда уходили в мир иной, в квартиру подселяли нуждающихся в жилье, в основном иногородних. Так получилась большая коммунальная квартира с длиннющим коридором, по которому я катался на самокате. К началу войны все комнаты, а их было не менее 8, были заселены. Мы вчетвером жили в одной, самой большой30-метровой комнате с двумя окнами, выходящими на улицу. В соседней маленькой узкой комнате жила одинокая пожилая женщина. Мама называла её «нянечкой», звали её Устиньей. В 20-е годы она была няней при маленьких маме и дяде, а потом так и осталась членом большой семьи Николая Васильевича Соболева. В её комнате почему-то всегда было холодно, даже в мирное время. «Нянечка» умерла в первую же блокадную зиму. Остальные квартиранты – кто умер, кто эвакуировался. Остались мы вчетвером. Отопление в доме было печное. Во дворе были дровяные сараи – по ячейке на каждую квартиру. Дрова вскоре кончились. В центре комнаты появилась железная печурка с трубой, выведенной в форточку. На этой печурке мама кипятила воду и изредка что-то готовила. Чем она нас троих кормила, не помню. Помню, что каждый день давала маленький кусочек хлеба. Был он какой-то кислый и липкий. С ножа счищалось всё до последней крошки, точнее размазни.

В начале зимы мама устроилась работать приёмщицей в морг, который был развёрнут в Парке им. Ленина на месте сгоревших в первые дни войны после очередной бомбёжки аттракционов «Американские горы», на территории между нынешним Мюзик-холлом и зоопарком. Сюда на саночках свозили покойников перед отправкой их в братские могилы. Умерших мама регистрировала. За это получала»рабочую карточку», на которую давали 250 гр.хлеба. Иждивенцы получали в первую зиму 125 гр.хлеба. Таких иждивенцев нас было трое. Работающей и кормилицей у нас была только мама. А было ей в 1941 году всего 28 лет, бабушке – 60. В первые дни воны бабушка подрабатывала санитаркой в Поликлинике №34, пока не слегла. Зима 1941/42 года была самой тяжёлой. Она унесла больше всего жизней ленинградцев.

Что делал я в эту холодную и голодную зиму, не помню. Скорее всего, либо лежал под ворохом одеял и пальтушек, либо, укутавшись, сидел в старинном дедовом кресле с собаками – подлокотниками, которому, наверное, уже не менее 150 лет; оно уцелело, не сожгли в печурке, может быть потому, что не было сил разрубить. Если изредка выбирался к окошку, то видел заснеженную улицу и две узкие тропинки в глубоком снегу вдоль тротуаров и … ни одного прохожего. Помню заклеенные полосками бумаги крест – накрест стёкла в окнах. Это - чтобы осколки стекла при обстрелах и бомбёжках не разлетались по комнате. Помню толстые наледи на рамах. На ночь окна завешивались какой-нибудь тёмной материей для светомаскировки. Хотя и маскировать-то было особо нечего: электрический свет в первую зиму не помню, но запомнился свет свечи в стакане.

Радио в доме было постоянно включено. Это – такая чёрная тарелка с фибровым резонатором. В трансляциях мне больше всего запомнились три эпизода: стук метронома; «Внимание, внимание! Воздушная тревога…» и песня в исполнении красивого лирического тенора, возможно, Георгия Виноградова. До сих пор помню мелодию этой песни, 2 строчки запева одного из куплетов и припев:

«… Разгромила банды белые наша сила исполинская. Эх, ты, вишня скороспелая, эх, черешня украинская!» «… Наши хаты не трогай, наши сёла не жги!...»

Уже в зрелые годы пытался найти эту песню, даже писал на радио в передачу «Встреча с песней», которую ведет Виктор Татарский. Но либо он мне не ответил, либо я пропустил нужную передачу. Однажды даже напел её мелодию солисту академической хоровой капеллы Выборгского дворца культуры Игорю Маневичу, который в войну был сыном полка на Ленинградском фронте. Тот мигом воспрянул: «Да, слышал эту песню, мотив помню, а название и текст не знаю.» (В начале 2000-ых годов фронтовик Игорь Маневич почил в бозе в возрасте 72 лет. Теперь и спросить в ближайшем окружении не у кого. Может быть, попробовать в интернете поискать.)

Весной 1942 года, когда стоял снег, морг под открытым небом в парке им. Ленина закрыли; и маме удалось устроиться на работу прачкой в поликлинику № 34, что находилась на углу Введенской улицы и Большой Пушкарской. А на противоположном углу перекрестка, в средней школе №91 был развернутый военный госпиталь. Прачечная обслуживала и поликлинику, и госпиталь. А прачек-то всего 2 – моя мама и тетя Паша, что жила тоже на Введенской улице в доме №12. Помню, что у мамы руки были все в трещинах от щёлока, в котором вручную стирались простыни, бинты, белье… Два огромных котла, в которых кипятилось и ополаскивалось белье, отапливались дровами. Прачкам позволялось время от времени уносить домой 2-3 полешка. Так мы спасались от холода зимой 1942/43 годов. Поликлиникой №34 всю войну и после нее руководил молодой энергичный, очень жизнелюбивый глав-врач Сергей Михайлович Скляров, любимец всей поликлиники. Мама часто рассказывала о его добрых делах. Так, весной он где-то раздобыл семена овощей, кажется, это были турнепс, брюква и капуста, и бросил клич: «Все – на огороды!» и сам возглавил команду сеятелей. Огороды разбили где-то недалеко от города, на полях, изрытых воронками от зарядов и мин. Так рассказывала мама. И ведь посеяли, вырастили и собрали урожай этот медработники и отнюдь не овощеводы! Кстати сказать, ленинградцы, оставшиеся в живых после первой блокадной зимы, постарались распахать под огороды, овощи, дворы и скверы, где под ногами была земля, а не асфальт. Свои огороды владельцы огораживали чем попало: спинками от кроватей, проволокой или веревкой, натянутой на колья… Сам видел. И как-то всем хватало земли.

В конце лета 1942 года руководству Петроградского района удалось открыть детский садик. Место для него выбрали в нашем доме №9 по Введенской улице в нашей большой квартире №1 и в противоположной на площадке квартире №2, такой же большой. Нас переселили со второго этажа на первый, то ли в квартиру, то ли в дворницкую, жильцов в ней не было. Нас с сестрой приняли в этот детский сад: сестру в младшую группу(ей только в сентябре исполнилось 3 года), меня - в среднюю. Старшей группы не было. В садике нас кормили хоть и скудно, но регулярно. И после обеда был тихий час (почему-то назывался «мертвым»)

Осенью во дворе нашего дома №9 разорвался снаряд. В окнах первого этажа, где мы теперь жили, были выбиты окна, осколки снаряда просвистели над кроватью, на которой лежала бабушка, никого, к счастью, не задели, остались торчать в мебели. Перепуганная мама прибежала из поликлиники спасать нас, квартира уже была непригодна для жилья, и мама начала искать новое жилье, нашли его в доме №12 на той же Введенской улице. Это была угловая 2-комнкатная квартира на 1 этаже, во дворе, 3 стены – наружные, внизу – подвал, в котором весной и осенью стояла вода. Сырая квартира, но зато отдельная. (В ней и сейчас живет моя сестра с дочкой и внуком и никак не может улучшить свои жилищные условия, потому как приходящая чуть больше квадратных метров на каждого члена семьи по отношению к санитарной норме – 12 метров квадратных на человека. Реальное качество жилья чиновники в расчет не принимают).

В конце лета 1943 года работники поликлиники №34 вновь собрали урожай. Самыми урожайными овощами оказались турнепс и капуста. Мама раздобыла деревянную кадку с обручами и наловчилась солить капусту да так, что «на капусту» нашу стали захаживать и соседи по дому, мама была очень общительный, веселый и добрый человек. И на работе, и во дворе ее очень любили. Нас с сестрой она сумела в блокаду сохранить, А вот ее мама – наша бабушка, осенью 1943 года умерла от кровоизлияния в мозг. Мама похоронила ее, как положено, в гробу, на Серафимовском кладбище. А осенью 1990 года и сама легла туда на 78 году жизни.

1943 год – третий год блокады, уже не был таким холодным и голодным как предыдущие два. Но сытыми мы себя не чувствовали. Овощи спасали нас от цинги и авитаминоза, но не доставало жиров и белков. Дети блокады плохо росли, поэтому они, как правило, невысокого роста. К счастью, блокада не отразилась на развитии умственных способностей. Мы с сестрой оба получили высшее образование. Имели и спортивные успехи, ведь в ленинградских послевоенных школах физкультуре и спорту уделялось особое внимание. Помню, один мальчик из семьи, которая жила в нашей квартире №1 и эвакуировалась летом 1941 года, по возращении в Ленинград, уверено заявил мне: «Вы, блокадники, через 5 лет все умрете», а мы не думали умирать. Неудивительно, что три семьи «возвращенцев» в том числе и ту, которую назвал, мама временно приютила в нашей двухкомнатной квартире. Как только все поместились? Спали на полу и на каких-то раскладушках, а так и в течение нескольких месяцев, пока не находили жилье, утраченное за время эвакуации, чьи-то квартиры были разрушены в результате обстрелов и бомбёжек, чьи то уже были заняты. Помню, на углу Б. Пушкарской и улицы Воскова долго стояла, как будто разрезанная вдоль этажей половина многоэтажного дома: на стенах - обои, чёрные тарелки репродукторов, картины в рамках… Жуткое зрелище. Жильцы этой половины дома, если не успели спуститься в бомбоубежище, вероятно, погибли. Этот дом в таком виде простоял весь 1945 год. Сейчас на этом месте стоит новый дом, красивый, на 1-ом этаже – библиотека.

Плохое забывается быстро, а хорошее помнится долго. Помню, что новый, 1944 год мы встречали уже с ёлкой. Мама принесла домой большую ёлку, почти под самый потолок, и много ёлочных стеклянных игрушек, изготовленных не где-нибудь, а у нас, в блокадном Ленинграде. Игрушки были не простые, каждая со смыслом: самолётики, парашютики, бочонки, домики, люстрочки, звёзды, зверюшки, птички, гирлянды бус, прожекторы из алюминиевой фольги… Чего только не было на нашей ёлке, а также ватные Дед мороз и Снегурочка.

И поликлиника № 34 устроила для своих сотрудников и их детей праздник с ёлкой, подарками и концертом самодеятельности. Мне, 6–ти летнему мальчику, подарили партию шахмат, а сестре – лото с бочонками. Главврач спел тогда «Землянку», недавно написанную Константином Листовым и поэтом Алексеем Сурковым. У него был красивый тенор. Дружил он с солистом Кировского театра заслуженным артистом республики Иваном Нечаевым, тенором, который вместе со своей женой балериной О.Иордан всю блокаду оставался в Ленинграде, много пел в концертах и руководил оперной труппой блокадного театра. В тот Новый Год мы, возможно одни из первых в Ленинграде услышали эту чудесную песню: «Бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза. И поёт мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза…»

Самым радостным воспоминанием был, конечно, салют в честь полного снятия блокады, произведённый с пляжа Петропавловской крепости 27 января 1944 года. Нас мама повела на этот салют. Смотрели его с Мытнинской набережной. Народу было – не счесть!

Закончил я школу в 1954 году. А дальше – авиационное училище, служба в бомбардировочном полку и в отдельной корректировочно – разведывательной эскадрильи ЛенВО, учёба в ЛКВВКА им. А.Ф.Можайского, служба в дивизии РВ СН СибВО, снова академия им. А.Ф. Можайского, любимая лётная работа в славной воинской части 41513 – детище генералов Тучкова Л.Т. и Варганова М.Е. и, наконец ВИ(НИ) ВКА им. А.Ф.Можайского, где тружусь и по нынешнее время.А 1 сентября 1944 года я пошёл в школу, в ту самую 91–ую, в которой еще недавно был военный госпиталь. (В школе, в цокольном этаже силами учителей и учеников создан маленький музей того блокадного госпиталя, ученики сами проводят по нему экскурсии). Нас, первоклашек, было особенно много: 5 первых классов – 1а, 1б, 1в, 1г, 1д и в каждом по 30 с лишним человек. У меня сохранилась фотография своего 1а класса, на ней – 43 мальчика. Видимо, наша школа оказалась одной из очень немногих, открывшихся в Петроградском районе. Почти у всех ребят отцы были на фронте, у многих погибли. В классе 1д было много детдомовских, оставшихся без родителей. Ребята хулиганистые, среди них было два лидера (запомнились фамилии их – Чванов и Полянов), наводившие страх на переменах и после уроков на остальных первоклашек. Через год класса 1д не стало. До выпуска сохранились четыре класса по 30-35 человек в каждом.