Вспоминает Вера Шолохова, Томилино

Родилась Вера Шаулина (после замужества Шолохова) в 1924 году в Ле­нинграде. С этим городом крепко связаны ее корни. Мама Веры, 1896 года рождения, работала до революции горничной у «смолянок» - воспитанниц знаменитого Смольного института. Отец умер, когда девочке исполнилось два года.

С матерью и отчимом жила Вера почти в самом центре Ленинграда - в Ки­ровском районе, на Малодетскосельском проспекте. Дом был многоэтажный, дореволюционной постройки; от былых времен в квартирах сохранились не­большие круглые печки. Благодаря такой печурке Шолоховы в блокаду не один месяц спасались от холода, пока не сожгли всё из своего небогатого иму­щества, что могло пойти на топливо.

Впрочем, это было потом, совсем в «другой жизни». А в довоенную пору Вера Шаулина училась в школе, летом ездила с мамой на Лиговку, в то время дачное место, бегала с подружками в кино. Закончив 7 классов, поступила работать на табачную фабрику.

А тем временем фашисты продвигались на Восток, оккупировали Польшу. На предприятиях Ленинграда стали чаще проводиться учения по граждан­ской обороне. Работникам химического цеха фабрики, в том числе и Вере Шаулиной, выдали спецкомбинезоны, противогазы. И все же мало кто мог предположить тогда, что через несколько месяцев их придется применять уже не с учебной целью.

Рассказывает Вера Емельяновна Шолохова:

- Бомбежки Ленинграда начались уже с первых дней войны, бомбили и днем, и ночью. Работники фабрики дежурили на крышах; каждый знал свое место. Зажигательные бомбы пробивали крыши, мы сбрасывали их с черда­ков, внизу тушили песком. Паники не было, хоть, конечно, становилось очень страшно. Мы караулили звуки с неба. Сколько лет прошло, а надсад­ный, зловещий гул приближающихся фашистских самолетов я до сих пор не забыла. Бомбили и наш дом, но он, по счастью, уцелел. А вот половина со­седнего рухнула, словно топором подрубили.

Вскоре табачная фабрика прекратила работу. Каждому сотруднику разре­шили взять немного папирос: может, удастся поменять их на рынке хоть на какую-то еду

Почти все продовольственные фабрики и склады в городе были разру­шены вражеской авиацией.

Осень 1941 года выдалась особенно промозглой. Топить печурку стало нечем, еды тоже не было. На чердаке у отчима оставался небольшой запас горчицы. Вымачивали ее, пекли на сковородке лепешки. Потом, спустя месяц, мы вспоминали эти крохотные лепешечки как манну небесную. Холод все больше давал о себе знать. Дома уже не раздевались, спали в верхней одежде.

Недалеко от нас были Бадаевские склады, где до войны хранились запасы сахарного леска. После бомбежки от складов остались котлован и руины. Мы выдалбливали из котлована кусочки мерзлого грунта, смешивали со снегом (водопровод в городе не работал), пили эту черную, сладковатую жижу, чтобы хоть как-то утолить голод.

Бедную нашу собачку, Азочку, мы съели. Хотя, конечно, она все равно по­гибла бы.

Хлеба стали выдавать по 125 граммов. Крохотный кусочек мы делили по­полам, ели, накрывшись большим ватным одеялом. Одеяло и вся наша одежда были полны вшей.

К декабрю мороз был на улице градусов под 30. В квартире -почти столько же.

Говорят, к смерти нельзя привыкнуть. Но когда видишь ее ежедневно и ничем не можешь помочь, это ужасно. Чуть ли не каждый день умирал кто- то из наших соседей. Выйдешь в подъезд, а там на ступеньках человек сидит, привалившись к стене, уже окоченевший.

С 1942 года по домам стали ходить военные, собирать трупы. Люди в ши­нелях были такие же, как мы - ходячие скелеты. Упав, обессиленные, они не­редко умирали тут же, в подъезде. Единственной постоянной связью с внешним миром было радио, оно не прекращало работать даже в самые тра­гичные дни блокады.

Отчим умер в начале 1942 года. Мама уже почти не могла двигаться, так что, когда нас решили эвакуировать, я несколько часов тянула маму на са­ночках к Финляндскому вокзалу. Попасть на Большую Землю мы уже не мечтали, но эвакуируемым выдавали по одному килограмму хлеба, и я надеялась хоть этим спасти мою мамочку.

От вокзала нас доставили до Ладожского озера, помогли взобраться в гру­зовую машину, повезли через Ладогу. Было начало апреля, полыньи от бом­бежек уже не затягивались, машины шли, рискуя провалиться под лед. Вспоминая эту поистине Дорогу Жизни, хочу низко поклониться тем, не­известным мне, водителям, которые десятки раз за блокаду перевозили по хрупкому льду Ладоги, под бомбежками изможденных, полуживых женщин и детей.

На другом берегу нас погрузили в товарные составы; через несколько дней мы прибыли в Сталинград. Жители города встречали нас на вокзале со сле­зами на глазах, словно чувствовали, что и им придется пережить беду. Сколько сталинградцев погибло потом в городе не только от бомбежек, но и от голода и обезвоживания, когда немцы контролировали подходы к Волге!

Нас привезли в станицу Новую Щербиновку. Жители разобрали ленин­градцев по домам. На нас было страшно смотреть: кожа и кости. Станичники относились к нам заботливо, как к малым детям. Они получили инструкцию, что и кормить нас надо, как малышей, понемногу, иначе нельзя. Было запре­щено продавать блокадникам на рынке что-либо из еды по той же причине. Кормили нас поначалу жидким картофельным пюре, давали по нескольку ложечек негустой каши. Хозяйка дома, где мы жили, добрейшая женщина, глядя на нас порой, украдкой плакала; гладила меня по голове, жалела, как родную дочку.

Потихоньку мы стали привыкать к нормальной, человеческой пище, не­много окрепли. Нас с мамой и других эвакуированных отправили в Куйбы­шев на авиационный завод № 24. Мы работали на складе, принимали и выдавали детали. Вскоре под мое руководство поступила бригада из 22 воен­нопленных немцев.

Казалось бы, столько мук мы претерпели из-за фашистов, что должны были ненавидеть этих людей. Но ненависти и злобы по отношению к ним не было: ведь их забрали в войска Вермахта подневольно. Работали немцы ор­ганизованно, аккуратно и дисциплинированно, вывозили тачки с металли­ческой стружкой, выполняли иные указания. Научившись немного говорить по-русски, они рассказывали о своих семьях, показывали фотографии жен и детей. Чувствовалось, что тоскуют по дому. Тогда я как-то особенно остро по­няла, что фашизм не имеет национальности, ни одному народу не принес ничего, кроме беды. Через несколько месяцев военнопленных увезли на ма­шине. Куда - не знаю.

В войну мы трудились на заводе по 12 часов в день. Кормили нас в столо­вой, в основном, давали суп из воды и крупы. Эвакуированные из многих го­родов жили сначала в землянках, потом построили длинные деревянные бараки. В комнатах кровати располагались в два яруса.

С собой из Ленинграда мы ничего не взяли. Нам выдали телогрейки и бо­тинки с парусиновым верхом на деревянной подошве. Они топали, как баш­маки Буратино, особенно по утрам, когда весь барак отправлялся на завод.

На заводе я проработала до 1954 года. Встретила здесь своего будущего мужа, который был родом из поселка Томилино, куда мы позже и переехали к его родственникам.

14 лет трудилась в обойном цехе 2-го троллейбусного парка г. Москвы. Затем, не один десяток лет в храме Успения Пресвятой Богородицы села Жи­лина. С 1993 года работаю в школе № 14 гардеробщицей и уборщицей. Вста­вать приходится рано: к 6 утра я уже в школе. Хочется, чтобы ребята учились в чистоте и уюте. Да и за порядком слежу: вон их сколько у меня! Верно в на­роде говорят, что чужих детей не бывает. От себя добавлю, что и внуков тоже...

После войны Вера Шолохова так ни разу и не побывала в Ленинграде. Работая в Куйбышеве, разыскала она свою ленинградскую подругу, что жила до войны и в блокаду этажом выше. Та звала ее в гости, в Ленинград. Не смогла Вера Емельяновна, хотя столько лет мечтала об этом!

А сейчас ее сердце словно разделено на две половинки. Одна - дома, в То­милино, с родными: 4 дочки у нее, внуки, правнуки, да еще школа. Как же будут без нее?!

А другая половинка - там, где и любовь ее, и печаль навеки - родной Ле­нинград...

Татьяна Савина