Вспоминает Вера Котонен, Люберцы

1941 год - начало хождения по мукам. Мать уходит из семьи. Оставляет малолетнего сына у моего отчима и выходит за другого. В школу я не хожу. Моя учительница забеспокоилась. Узнала в чем дело и попросила, чтобы она меня ей отдала в домработницы. Мать меня отвела и больше меня не посещала.

Я была в обиде на нее, что она снова вышла замуж. Я сказала своей учительнице, что уеду к дяде на Донбасс, к родному брату моего отца. Она уговаривала меня остаться. Ее муж работал директором на масло-сырном заводе. Из командировки привез мне в подарок туфли и ткань на платье. Был очень удивлен, что я ухожу.

И вот я в Донбассе. Дядя удивился, как я его нашла. Пожила неделю, прошусь на работу. Дядя говорит: "Отдыхай, мала ты еще в шахте работать". Взял меня за руку и повел в больницу. На второй день я оказалась на работе в должности санитарки.

Однажды в солнечный день прихожу домой и спрашиваю дядю, почему на улице солнце и гром гремит? А он мне говорит: "Какой, Вера, гром? Война началась!". Дядя не знает, что со мной делать. Я хочу уехать к дедушке, его отцу. Дядя отпускает, но очень беспокоится и просит написать, когда доеду. Дал мне в дорогу конфет и булочек. Я - бегом на вокзал, а там народу битком. Вышел начальник вокзала и сказал, что билетов не будет, надо срочно эвакуировать народ. Женщина, сидевшая у батареи, сказала мне приходить сюда завтра: пойдем, мол, пешком, где на попутке, где на рабочем поезде.

На следующий день поехали с этой женщиной. Добрались до нашего полустанка, а там стоит только одно двухэтажное здание, вокруг поля и нет не одного человека. Женщина пошла вправо домой, а мне влево, к дедушке. Слышу, едет телега, скрипят колеса, везут мешки с зерном для сдачи государству. Я поздоровалась и попросила подвезти в г. Буденный. Меня спросили к кому еду, я сказала к Павлу Захаровичу. Мужчина на телеге сказал, что знает его. Сбросили мешки и поехали в город.

Приехали, а в городе темнота, на столбах тогда света не было. Я взяла палку выше себя и иду по улице - два километра. Ночь, на улице ни души, собаки лают, моросит мелкий дождь, ноги скользят в разные стороны. Дошла, смотрю - скамейка наша, где всегда собирались с девчонками. Стучу в окно. Открыл отчим, который был навеселе. Две его дочери и мой братик спали. Отчим поднял дочерей и велел им накормить меня. Братик, не открывая глаз, взял мои гостинцы - и в кровать.

Отчим делал горшки, миски, кувшины на продажу. Платил большие налоги. Жили в бараке, где он и делал эту посуду и сушил тут же на полу. Мы все четверо спали между горшками, а у матери была койка, где они спали с отчимом.

Отчим стал расспрашивать меня, что и как, а потом сказал, чтобы я жила с ними, помогала готовить обед, стирать.А вот вернется из армии его сын Иван - нас тогда, мол,  поженят - все равно мы не родные. Эти слова прозвучали как по сердцу ножом. Про себя подумала: мать жила с отцом, а я буду с сыном... Ничего, думаю, не выйдет. Если бы он мне такое не сказал, наверное, я до сих пор жила бы с ними. Пришлось пойти к матери, скрепя сердце. А его сын Иван не вернулся, погиб на фронте, царствие ему небесное.

Мать стала меня испытывать. Новый отчим уйдет в свой сарай, а она меня посылает позвать его на завтрак. Я ему говорю:"Мать зовет кушать", но никак его не называю. Он молчит, я еще раз повторяю. Он думал. я его назову папой, сейчас... Мама стоит на крыльце и спрашивает, что он сказал. Я сказала: "Ничего". Она как даст мне в ухо, так что я улетаю с крыльца. Сядем за стол, отчим спрашивает, буду ли я работать, а то уже второй кусок хлеба беру. У меня комок к горлу подкатился.

Пошла работать на почту, стала носить телеграммы в военкомат и райисполком. Как-то раз, пришла в военкомат, а там полно девчонок. Спросила их, что они тут делают, а они сказали, что их набирают в Морфлот. Я бегом на почту, прошу Ключкину Раю написать за меня заявление, чтобы я пошла в армию. Она предложила научить меня азбуке Морзе: "Может, попадешь в часть, а то сейчас девушек в окопы берут, будешь тогда в дождь по грязи лазить".

Написали заявление, а тут как раз телеграмма военкому. Бегу в военкомат отдаю телеграмму и свое заявление. Он прочитал, осмотрел меня три раза с головы до ног и спросил, почему я хочу в армию. Я заплакала и сказала, что так жизнь сложилась.

Через три дня получила повестку. Мама спросила, сама ли я ухожу или меня забирают. Я сказала: "Забирают". Я взяла свой узелок, который мама мне приготовила, и пошла в военкомат. Там уйма народу, играет духовой оркестр, родные прощаются, обнимаются, целуются! Одна машина уезжает - пыль столбом! Тут же подъезжает другая. Бегом, бегом - и на станцию. Прибыли в Кронштадт, там огромная территория. называется Московские казармы.

На территории ходила женщина, просила один сухарь черного хлеба за золотые часы, браслет или цепочку, но часовой с винтовкой попросил уйти. Мне ее до сих пор жалко и наворачиваются слезы на глаза.
Нас всех переодели, сказали, что наши вещи отправят нам домой. Девочек распределили по специальности по образованию, а меня на камбуз - коку помогать. Кок - это повар, камбуз - кухня, кубрик - место отдыха моряков. Кормили их отлично, везде чистота и дисциплина, просто жить хочется.

И вдруг приходят, забирают меня и ставят в строй с несколькими нашими девушками. Старший лейтенант сказал, что мы пойдем с ним, но тут бежит морячок - прямо ко мне - и предлагает остаться здесь, на телефоне. А мне так не хотелось отставать от своих девчонок, и я отказалась. Потом сто раз пожалела о своем решении! 

Долго шли за командиром. Стало темнеть, появились кусты, и командир велел не растягиваться, держать интервал на вытянутую руку, не разговаривать, не чихать, не кашлять. Взял палку выше своего роста и - в путь. Под ногами появилась вода, потом она дошла до подмышек. Я вообще воды боюсь, когда мама была мною в положении, тонула, но ее спасли, а на мне, видимо, отразился ее испуг.

К рассвету вышли к Ладоге, а там пароход эвакуирует жителей Ленинграда. Тут же самолеты-истребители начали строчить из пулеметов по этим людям, которые еле ноги переставляли, измученные голодом, холодом, беспрерывными обстрелами, бомбежками.

Командир кричит: "Ложись!". А я стою как вкопанная. Стою и думаю, как такие люди (одни кости да кожа) перейдут это болото? Нас начали сажать на пароход. Только отплыли от берега, как опять появились те же самые душегубы и начали бомбить. Поступила команда спустится в каюту. Там  окна, хочется посмотреть, но ничего не видно - кругом вода.

Привез нас командир в лес, в землянки - заготавливать дрова для Ленинграда. Нам выдали валенки, ватные брюки, шапки-ушанки со звездочкой, топоры, пилу. И пошли мы в лес пилить деревья, которые не обхватишь вдвоем.

Пилы были тупые, половину ствола отпилишь, а дальше не идет. За выполнение плана давали лишнюю поварешку кипятка. Ни крупы, ни картошки не было, а только верхний слой листьев с кочана капусты и 125 гр. хлеба покрошим в котелок, да поганок соберем в лесу. Потом голова кружится, тошнота. Хлеб подносили к строю на противне, мы его сдвигали пальцами в ладонь, чтобы не раскрошился. Поднимался крик из-за того, кому достанется горбушка.

Мне предлагали быть редактором боевого листка, но я не согласилась. Поставили Рогова Петра и Ломакину Валю, а мне дали однодневный отдых в одноместной землянке.

После заготовки дров стали строить узколейную дорогу. Нарыли песку большую гору, разложили шпалы и стали носить тяжелые рельсы. По-хорошему, для такой работы нужна мужская сила, подъемный кран и хорошее питание. Мы с горем пополам осилили эту работу. Промокшие, уставшие до потери сознания, возвращались из леса на ночлег в землянку. По дороге некоторые падали замертво. Их не хоронили, сил совсем не было.

Приходили, а вещи сушить было негде. На постели постоянно мокрые круги от протекшего дождя или талого снега. Кровати были двухъярусные. Девчонки из Ленинграда ухитрялись сбегать домой и приносили турнепс - репу. Сидели на верху двухъярусной кровати, свесив ноги, и чистили репу. Очистки падали на пол, а я лично поднимала их с пола и ела. Военный врач узнал, что стало много народу умирать, и сказал командиру роты: "Давайте их распределим по частям". И так семь месяцев прошли как один день.

Вдруг появился долгожданный мотовоз, все очень обрадовались. Погрузили на него дрова, а сами сели сверху и отправились в Ленинград. Меня отправили на завод Большевик. Сам завод представлял из себя большое пустотелое здание. Лестниц внутри не было, карабкались по пожарным лестницам на крышу к своим орудиям, а их всего было два.

Жилье, в котором мы жили, было изготовлено из листов фанеры, сбоку засыпанных опилками. В перерывах между обстрелами мы грели котел с водой, мыли голову и стирали. Обед подавали лебедкой. Здесь кормили хорошо, обед состоял и 700 грамм хлеба и трех блюд. Но нам после голода и этого казалось мало. Мы просили у старшины Гулевича выдать нам хлеба на завтра, но он отвечал серьезно, что боится, что мы покушаем и умрем.

Позже постепенно мы пришли в норму, и хлеб стал оставаться, и мы, девчонки, отдавали оставшийся хлеб ребятам. И началась настоящая военная служба. Учили уставы в первую очередь, изучали пушку, винтовку, отравляющие вещества, потом самолеты свои и немецкие, их название, вооружение, экипажи и скорость. Потом учили имена  командующих войсками. До сих пор помню: Говоров, Голиков, Жуков, Василевский, Конев, Малиновский, Кузнецов, Рокоссовский и т.д.

Дежурили постоянно, всегда готовность №1. После дежурств все были очень уставшие и разбитые. Однажды, после такого дежурства командир Гулевич отправил всех привести себя в порядок, а мне, в то время имевшей звание младшего сержанта, заместитель командира по орудию приказал остаться и вести наблюдение за фрицами, которые копошились, как муравьи, у своей гаубицы. Я, не отрывая бинокля, наблюдала за фрицами, как вдруг над моей головой пролетает немецкий самолет с выключенным мотором. Я даже видела, как летчик вытянул руку из кабины, погрозил мне кулаком и мигом скрылся. После этой разведки нас стали чаще обстреливать.

Однажды я почувствовала недомогание, и один рядовой солдат стал за мной присматривать. За время нашего общения у этого солдата погиб на фронте отец, а потом и мама умерла. На похороны его не отпустили, потому что шла война. Я его как сироту жалела: стирала гимнастерку, подшивала подворотничок.

Однажды девчонки затеяли разговор про своих любимых. Якобы, чтобы проверить, любит по-настоящему или нет, надо попросить невыполнимое. Я задумалась и придумала такую проверку этому солдатику. Он поехал
со старшиной в полк за продуктами и за письмами, а я попросила его достать мне спиртное. Когда он вернулся, позвал меня за дверь достал алюминиевую кружку и сказал:"Пей!". Закуски никакой не было и я, естественно, запьянела. Позже он зашел меня проверить и узнать, как больная. Девчонки смеялись до слез: "Какая же она больная, она пьяная!". Зато я после этого выздоровела.

А однажды произошло ЧП. Проводили занятия по стрельбе холостыми снарядами. Но оказалось, что пушка заряжена боевым снарядом и когда произошел выстрел, стоявшая рядом с пушкой Богрова Лиза получила ожег лица.

Однажды я стояла на крыше Володарского моста и смотрела на реку Неву. И тут вижу - плывут два трупа, я так и не поняла, кто это был. А по правому берегу ехала машина, загруженная замерзшими трупами. Эти трупы собирали по дорогам улиц. К тому времени люди на ходу падали и умирали. Когда вспоминаю, слезы сами наворачиваются на глаза.

Однажды командир взвода вызвал моего солдатика на разговор и интересовался у него, думает ли он на мне жениться. А то, мол, ты нам хорошего бойца выводишь из строя. На самом деле, слова командира взвода были правильными. В то время я вступила в комсомол, старалась выполнять все команды и приказы, и меня назначили замкоморудия и выплачивали мне пособие - 97 рублей. Могла бы даже и накопить что-то за 3 года и 7 месяцев службы, но я отдавала все солдатам на махорку.

Во время ночных дежурств бывали налеты немецких самолетов, груженных бомбами. Тогда мы включали прожектора и искали самолет в небе, а на правом берегу морячки были на чеку со своими прожекторами. Срабатывал эффект неожиданности и бомбардировщики в растерянности сбрасывали свой груз куда попало.

Одна бомба попала в Неву - вода поднялась столбом, а другая - в какое-то горючее, которое очень долго горело.
Однажды нам приказали забрать все орудия с крыши и ехать на завод Электросила. На завод приехали затемно, моросил мелкий дождь. По-быстрому натянули плащ-палатки и затащили ящики со снарядами. Поступила команда передохнуть. Грудь заложило, нос не дышит, а служба продолжается. Сначала поставили пушку в боевое положение, а потом все по-порядку.

Когда все сделали, то  стали вспоминать, что кушали дома до войны. Вспомнили про картошку и подумали: сейчас бы картошечки в мундире. И додумались мы обменять у жителей картошку на хлеб. Только поставили варить, как дежурный по батарее - тут как тут: "Что варим? Где взяли? Кто разрешил менять хлеб на картошку?".

Я горжусь тем, что меня одну из первых отправляли в почетный караул охранять наших высших руководителей.
Однажды я вышла из роты по малой нужде и увидела задремавшего на посту часового. Рядом с ним стояла заряженная винтовка. Я решила его проучить и спрятала винтовку под свой матрас. Проснувшись, часовой стал бегать и искать свою винтовку. Тогда я его пожалела, а то бы мог попасть под военный трибунал. 

В те тяжелые времена мы все равно не унывали, смеялись и шутили. Был у нас такой сержант Боровик, маленького роста. Девчонки хихикали над ним, а он за это заставлял их выполнять одни и те же команды по несколько раз. Бывало, махнет на них маленькой ручонкой и уйдет. Иду следом спросить, чем нам заниматься, а он лежит с мокрым полотенцем на голове. За 3 года на пушке и 7 месяцев в лесу все занятия знали назубок, иногда хотелось и похихикать.

Один раз мы даже были в кинотеатре и один раз на экскурсии по крейсеру Аврора. А мне лично нравится служить в армии: оденут, обуют, накормят, посуду помоют. Только бы без войны.

Да, время быстро бежит, вот и старость подкралась незаметно. Зато осталась память как я в день победы в кирзовых сапогах отстукивала ногами в военной колонне во втором ряду правофланговой у Дворцовой площади.