Вспоминает Ольга Минина, Балашиха

Я родилась в Ленинграде 21 августа 1931 года.

Мама, Васильева Антонина Александровна, работала в библиотеке, а папа на заводе. В 1941 году он ушел на фронт. Через несколько месяцев пришло извещение: «Без вести пропал». В этом году мне исполнилось 9 лет. Я осталась одна с матерью и годовалой сестрой Люсей.

900 дней блокады у меня неразрывно связаны с метрономом, из которого постоянно раздавался голос Левитана.

У каждого дома было своё бомбоубежище. У нашей семьи была в нём кровать под номером 88. Однажды меня спасла от смерти дворничиха: я шла из консультации с молоком для сестры. Вдруг началась воздушная тревога и сразу же фашисты начали обстреливать город. Я растерялась и вдруг услышала голос дворничихи: «Беги во двор и открой рот (чтобы не оглохнуть от удара).

Однажды после бомбёжки, когда мы пришли домой, то увидели, что в центре комнаты зияла огромная дыра до 1 этажа (мы жили на 5 этаже). Снаряд попал в окно комнаты.

Голод был невыносимым: на день выдавали паек: на мать – 250 гр. хлеба, на Люсю – 150 гр., на меня – 125гр. Люсе ещё полагалось каждый день 250 гр. маисового молока и 1 раз в месяц 100 гр. шоколада.

Люди ходили весной на помойку, где выискивали хвосты селедок. Их кипятили в сковороде и туда же крошили хлеб.

Посещали кладбище, чтобы нарвать крапивы и лебеды. Друг за другом смотрели, чтобы не рвали траву на чужих могилах.

Мой папа увлекался живописью, и дома, после его ухода, остался столярный клей, который спас нашу семью от смерти: женщины разводили плитку, насыпали лимонную кислоту и получившийся студень ели.

Жена моего дяди, потомственного дворянина, профессора Сорокина, придя к моей матери, сказала: «У меня сегодня самый радостный день! Я съела собственного кота Урса».

Когда я шла в школу, я перешагивала через трупы, в основном, женские, у которых были вырезаны грудь и задняя часть тела.

День у нас был строго распланирован. В 6 утра моя 35-летняя мать, еле передвигаясь на костылях, шла на завод. Я оставалась с годовалой сестрой. Сбегав в консультацию за молоком и покормив сестру, шла в госпиталь, который находился в школе, заработать на тарелку супа и накормить свою семью (Этот паек полагался тем, кто работал и учился). Сначала были 25-ти минутные занятия (чтение, письмо, арифметика). Далее дети стирали гнойные бинты солдат. После чего сушили их и скатывали в рулоны (эта процедура называлась стерилизацией). За эту работу полагалось 0,5 л супа (если солдаты успевали выкатить бак с супом, то дети не оставались голодными). Госпиталь располагался таким образом, что было видно, как фашист в 12 часов поднимал руку – знак для начала обстрела города.

За водой ходили на Неву. К санкам привязывали трехлитровые банки. Я шла позади повозки, чтобы воду не украли.

Когда немцы разгромили Бадаевские склады, сгорели тысячи тонн продовольствия. Если бы их не разбомбили, такого бы голода не было. Расплавленный сахар тёк по земле, впитываясь в землю, люди, пихая друг друга, собирали «сладкую» землю. Дома её просеивали и пили сладкую воду.

Управдом Анна Андреевна вместе с дворником выносили из квартиры трупы. Клали на тачку и везли на Смоленское кладбище. Тела умерших складывали в Братскую могилу, засыпали землей и взрывали.

В один из зимних дней я, покормив сестру, не смогла вытащить соску из её рта. Позвала мать на помощь. Она всё поняла. Люсю зашили в одеяло и повезли на кладбище. В промозглой тишине раздался будничный кладбищенский взрыв. Моя мать потеряла сознание. После смерти сестры осталась хлебная карточка. Семья могла ещё месяц питаться.

В другой комнате лежала, уже неделю мертвая тетя Надя, а в угловой -  дядя Вася и тётя Таня. Комната нашей семьи была посередине. Я, девятилетняя девочка, целыми днями находилась в пустой квартире рядом с трупами. Анна Ивановна не успевала вывозить тела. Приходилось ждать.

Управдомы из опустевших квартир забирали вещи (в основном произведения искусства).

Люди сами за корку хлеба отдавали реликвии семьи (которым место в Лувре). Я топила инкрустированную печку-буржуйку томами Пушкина, стульями с вензелями. В углу комнаты находились бронзовые часы на резной тумбе из черного дерева. Мы с мамой разрубали её и кидали в печь, чтобы хоть как-то согреться.

Брат матери, дядя Костя был на фронте  в звании капитана, и понимал, что семья может погибнуть. Всё, что он мог сделать  – это призвать маму в армию, и тем самым эвакуировать её из Ленинграда.

Дорога жизни шла через Ладожское озеро. Лёд не выдерживал тяжести транспорта, и вода над ним находилась на высоте 30 см. Перед «дорогой жизни» были километровые очереди, состоящие из женщин и детей, чтобы уехать из «города смерти».

Мы  с мамой дождались своей очереди, но солдат нас не пустил в машину, объяснив это перегрузкой транспорта. Мать умоляла его, но он был непреклонен. Через несколько минут начался обстрел и снаряд попал в машину. Мать, плача, бросилась на шею военному, который им до этого не разрешал в ней ехать.

Мы вернулись домой. Нужно было ждать эвакуации до следующего мороза (пробоина была велика).

Документ об эвакуации Ольги Александровны был получен. Она могла уехать, а я – нет. Меня закутали ватным одеялом, посадили в мешок и спрятали под стол общего вагона. Так она ехала до Беломорска.

Дядя Костя встретил их на вокзале и сразу же определил в госпиталь, в отделение дистрофии.  Кормили нас «по каплям».У мамы еще были свежи воспоминания, как дядя Леша погиб от прободения кишечника (Ему выдала паёк – 100гр. сухой картошки. До дома он её не донёс – съел. На следующий день дядя умер).

Иногда ленинградцам раздавали на улицах пакетики, в которых было 3 квадратных сухаря, рис, сало, 2 таблетки витамина «С».

Привозили фураж для лошадей – дуранду (прессованную траву). Люди, давя друг друга, набрасывались на прессованные брикеты. Приходилось оцеплять фуражи.

У людей друг к другу не было жалости. Никто никого не жалел. Была цель – выжить.

В 1942 году в местном исполкоме давали медаль «За оборону Ленинграда» всем детям, которым исполнилось 7 лет.

Режим и желание выжить помогли блокадникам в борьбе со смертью.