Вспоминает Ирина Белицкая, Балашиха

Вспоминает Ирина Белицкая, город Балашиха

Я родилась в Ленинграде в 1939 году. У матери не было молока, и никто не думал, что я доживу до года.

Ослабленную, меня отправили на дачу в Разлив. Помню порог. Кричу: «туды», чтобы перетащили. Хозяйка дачи удивлялась, что в 2 года я так умею говорить. Меня так и прозвали  - «туды-сюды». Еще врезались в память резиновые блестящие ботиночки…

Когда объявили войну, мне было 2 года. «Страшная суматоха. Все бегают по дому. В воскресенье отец уехал на призывной пункт. Мать, бабушка и я остались одни. Машину до Ленинграда невозможно найти. Нас погрузили на «полуторку». Помню, как закинули меня в кузов. Трясло всю дорогу…»

Ленинградцы думали, что к сентябрю война закончится.

В августе сгорели  Бадаевские склады (весь запас еды Ленинграда). Если  бы этой трагедии не случилось, то блокады бы можно было избежать. Я  склоняюсь к мнению, что это диверсия: «свои сожгли». Люди видели, как предатели подавали немцам знаки.

Несколько дней всё было в черном дыму. Сахарная патока текла по земле. Люди её собирали, несли домой, чтобы, просеяв землю, сделать чай. Моя мама не собирала «подобный сахар»– «брезговала». Склады сгорели, и сразу всё кончилось.

Блокаду объявили 8 сентября. Вокруг города стояли немецкие армии. «Мы его задушим» - словно звучало в воздухе. С неба город тоже жёстко контролировался.

19 сентября - один из страшных дней блокады. Город стали бомбить одновременно 270 самолетов, каждый из которых выпускал по 10 бомб. Атаковали, в основном, стратегические объекты. Зимний дворец не трогали.

Ленинградцы говорили, что у немцев есть не только план города, но и каждой квартиры.

Только в конце сентября люди осознали – есть нечего.

Я выжила в это страшное время только благодаря мужеству моей мамы.

Две фотографии, дубликаты фотографий представлены на которых я с мамой – Галиной Ивановной. Первая датирована 1940-м годом, вторая – 1941-м. Как изменилось лицо мамы за год: морщины, жесткий, суровый взгляд.

Еще одна фотография – я с мамой после бомбежки в Михайловском саду. 1943 год. Худое, изможденное лицо матери. «Кости торчат наружу...», - говорила она о себе. Моя мать совершила героический поступок – она «выходила» меня в то страшное время.

В 1941-42-е годы были зимой тридцатиградусные морозы с пронизывающим балтийским ветром под 10 метров. Отопления, света нет, керосина нет. Топили «буржуйки» произведениями искусства.

В 1941 году отбирали детей от родителей в эвакуацию (иногда используя насильственные методы). Не все родители отдавали своих чад.

Все мы помним памятник, установленный на Смоленском кладбище: на черной гранитной плите надпись «Детям – жертвам блокады Ленинграда. Вечная память». Это был первый состав эвакуированных детей. В машину попала бомба.

«Кто уехал – остался лежать в земле», - вспоминала моя мама.

Мы все испытали зверства фашистов. Моя подруга Эра (ей тогда было 7 лет) ехала в поезде, и в поле вагон остановили каратели. Эра сидела у матери на коленях. Когда девочка увидела, как фашисты расстреливают людей, находящихся в вагоне, она потеряла сознание. Это её спасло. Из всего состава живой осталась только Эра. Она просидела двое суток на руках мертвой матери. Люди, пришедшие на место трагедии, нашли её среди мёртвых тел. Хорошо, что ребенок знал свой телефон и адрес. Люди девочку «передавали по цепочке» с полустанка до Ленинграда. «Где покормят, где спать положат…». Так, связавшись с военными, её передали отцу на фронт, и он воевал со слепой дочерью (она ослепла от увиденных зверств карателей) до прорыва блокады. «Дочь полка», так её называли бойцы… Впоследствии стало возвращаться зрение, но видела она всё «как в тумане» (-17). На всю жизнь Эра запомнила лица карателей…

Еду давали по «хлебным карточкам» по 500 гр. Хлеба полагалось только тем, кто был на передовой. Детям – 125 гр. Был период, когда всем раздавали по 125 гр.

Чтобы я не умерла от голода, мама ходила на «толкучку». Там меняли на кусок хлеба золото, бриллианты (картины, мебель, ковры, меха не считались ценными).

Мама брала меня на толкучку. Я к каждому подходила, протягивала книжку «Теремок», тянула за пальто и говорила: «Меняю теремок на 2 кг муки. Кто-нибудь погладит меня по голове и скажет: «Иди, девочка, не мешай, уже 5-ый раз подходишь….» Книжку – раскладушку, изданную в 1941 году, я храню до сих пор. Удивительно, как она не исчезла в «горниле» буржуйки.

Двери домов не закрывались. Однажды к ним в дом пришли обменщики. «Берите, что хотите, дайте только накормить ребенка»,- говорила моя мама.

У Галины Ивановны были бриллиантовые серьги с сапфирами (как у Зыкиной – говорила мать). Мама взяла украшение, меня с собой и пошла менять…..Оценщик, посмотрев, сказал: «У меня не будет столько продуктов на эти серьги». Он нам дал полстакана риса, пшена, кусочек хлеба, полстакана муки и… серьги из металла «на сдачу».

Бомбёжки я помню хорошо. Если не было поблизости подвала, то мать, чтобы уберечь меня, ложилась на асфальт, закрывая меня своим телом.

Воды в домах не было. Особенно это ощущалось зимой. Мы жили на Невском проспекте, где Аничков мост. С него был подход к Неве. Ступеньки заледенели. Нужно было ложиться на живот, вытягивая руку, зачерпывать ледяную воду.

Чтобы не умереть от обезвоживания, нужно было иметь при себе алюминиевую кружку с длинной ручкой, т.к. ведро тяжелое, не поднять и ступеньки обледенелые. Только кружкой с длинной ручкой можно было начерпать воды.

По Невскому проспекту ходили мужики и кричали: «Лудить, паять, кастрюли чинить…»

Я до сих пор с содроганием вспоминаю один эпизод из жизни: по дороге с реки мать обменяла что-то на вязанку дров. Повесив на плечи ледяные дрова, прищепив меня к подолу булавкой, с ведром, полным воды, пошла к дому. Поскользнувшись, она упала на вязанку и пролежала 3 часа на морозе, не в силах встать. Проходившие мимо люди не обращали  внимания на женщину, лежащую на земле, и плачущую около неё девочку. «Хроническое воспаление лёгких» – таков был приговор на всю жизнь.

Кошмар, к которому привыкли, - трупы на улицах. Санитарная  служба (повозка с изображением красного креста) ездила по домам, и санитары выносили из квартир на улицу трупы (в опустевших квартирах они забирали всё, что понравится, в основном, это были бесценные произведения искусства). Трупами усеян был весь Невский проспект. Если у родственников были силы, то трупы отвозили на санках на кладбище. Мать закрывала мне глаза рукой, когда проходили мимо женского расчленённого тела. Еще мне мама рассказывала, как детей убивали и ели… Голод изменял психику человека.

Расстрелы были каждый день. «По законам военного времени».

Зимой тела на улицах не разлагались, а летом был кошмар от смрада.

Бомбили почти каждый день. Чтобы уберечься от снарядов, окна клеили бумажными лентами крест-накрест.

Была очерёдность в доме по гашению фугасов. Бабушка и мама брали меня с собой на крышу.  Авиабомбы красиво светились в небе, «как люстра», падали на крышу, не взрываясь, и в считанные секунды надо было добежать до ящика с песком и успеть загасить бомбу.

Вечером нельзя было зажечь свечек, т.к. город должен был быть чёрным. Мы с мамой видели, как кто-то подавал фашистам сигналы.

С вражеских самолетов по всему городу сбрасывались листовки: «7 ноября гостиница «Астория» 1941 года. Приглашение на празднование победы».  Но подорвать дух ленинградцев было нельзя.

Дорога жизни – единственная связь с миром. Вода выходила из-подо льда. Сколько на дне осталось людей, машин…….

Самым первым был отправлен по дороге жизни весь состав Военно-медицинской академии. Началась бомбежка. Никто не выжил.

Отец работал на СЗРП (Северо-западное речное пароходство). Мама работала там же на складе, бабушка мыла полы. Я ждала маму и летом и зимой. У меня была лопатка (на случай бомбежки, чтобы успеть окопаться). Когда рабочие шли на работу, мама спрашивала «Черная голова торчит?» (т.е. на месте ли я). Иногда она меня ругала: «Почему не окопалась?»

«Так ведь наси летели», - отвечала я ей. (Я в тот момент могла уже по звуку отличить советский самолет от вражеского). Рядом с Ладожским озером находился Ленинградский фронт. Когда начиналась канонада, какой-нибудь солдат по-пластунски выползал из леса, брал меня и так я «по цепочке» добиралась до окопа. Когда бой заканчивался, меня также передавали обратно.

Из-за отсутствия сахара, я потеряла частично память. После войны матери рекомендовали везде ставить вазочки с конфетами «подушечками» и «цветным горошком» - для восстановления памяти.

Мой отец ослаб и психически, и морально. Жил в постоянном страхе, что не будет еды. Даже после войны у него не было чувства насыщения. Галина Ивановна, обессиленная, доходила до леса, ломала ветки еловые, собирала иголки и делала витамин «С». В суровые годы блокады Галина «выходила» своего мужа. (Я не люблю вспоминать отца. После войны он нашел «молодую», разделил квартиру и исчез из моей жизни. Его я случайно встретила, когда мне исполнилось 18 лет…)

Галине Ивановне предложили отдать меня в детский сад, ссылаясь на то, что там будут давать полстакана молока и кусочек хлеба. Я помню, что после такой «еды» у меня сильно болел живот. Через 3 месяца сад закрыли из-за отсутствия продуктов питания.

Одно из страшных событий блокады – кража хлебных карточек. Поэтому детей старались не посылать за хлебом: «подойдет взрослый мужик и возьмет карточки».

У мамы была мечта – после войны купить золотые часы. Если вдруг война начнется снова – всё ценное в руке. (Т.е. человек, который пережил ужас, готовится к следующему ужасу).

Я до сих пор никуда не хожу без куска хлеба (страх голода).

Фраза «Только бы не было войны» пошла из блокадного Ленинграда. Люди боялись повторения этого ужаса.

27 января 1944 г. сняли блокаду, но фактически ничего не изменилось. Карточки «были в ходу» до 1948 года. Их нужно было отоваривать только в определенном магазине. В период работы отца на СЗРП вместо хлебных карточек давали сырую рыбу и спирт. Бабушка тогда заразилась гельминтозом (солитер 5 метров).

В школе учились дети из Освенцима. Они показывали руки с номерами (8 знаков). Номера им накалывали без наркоза. Училась в школе одна девочка. Фашисты у нее брали по 1 литру крови каждый день. Чудом оставшуюся в живых в газовой камере её спасли наши врачи и удочерили. Номер у неё был во всю руку – от локтя до запястья.

1947 год, 2 класс. Кто-то передал школе пару лыж. Ученики никогда их не видели. Четыре человека пошли на лыжах вокруг школы. Остальные остались их ждать. Лыжники долго не показывались. Учительница пошла навстречу пропавшим. Они находились в обморочном состоянии.

Воспоминание о блокаде я могу выразить тремя словами: страх, одиночество и голод. Но, несмотря на пережитый  ужас, я - жизнерадостный человек.